Книга Когда ты рядом - Лин Ульман

— Почему ты не предложишь другое время? — засмеялась она.

Проще сказать, чем сделать, ответил я, особенно если учесть, что вот уже тридцать лет Монета приходит ко мне убираться и стирать в десять по четвергам. А то, что я пошел на это против своей воли, уже никого не волнует. Я точно помню, как сказал тогда старой карге: «Фрекен Сёренсен, мне было бы удобнее, если бы вы приходили в пятницу к двум часам. Четверг мне не подходит».

И я точно помню, как она ответила, что сможет приходить только по четвергам. Если это меня не устраивает, то она, к сожалению, ничем мне помочь не может.

Преимущество было на ее стороне: она дружила с сестрой Герд и знала, что мне приходится быть с ней вежливым (сестра Герд, другие ее родственники и моя дочь Алисе говорили, что я веду себя как мужлан, и мне надо было доказать обратное). К тому же она знала, что мне нужен был кто-нибудь, чтобы убираться в моей новой квартире, и что ни Алисе, ни сестра Герд больше не хотели мне помогать. Я был абсолютно одинок.

«Иными словами, это невозможно», — сказал я Стелле. Ничего нельзя изменить. Заведи я с каргой разговор о том, чтобы поменять время ее прихода, она, во-первых, смертельно оскорбится. Во-вторых, станет нелюбезной и язвительной. Она скажет что-нибудь вроде: «Ага, так Акселю Грутту захотелось вдруг изменить то, что тридцать лет было таким удобным».

«Дорогая фрекен Сёренсен, — ответил бы я тогда, — для меня это время никогда не было таким удобным. Возможно, вы помните нашу беседу перед тем, как вы начали у меня работать? Я тогда как раз отметил, что четверг — не самый подходящий день». Естественно, она бы на это прошипела, что не припоминает такого разговора, но если я недоволен ее работой, то у нее найдутся другие дела, которыми она может заняться по четвергам. Она может и вовсе не приходить ко мне, если я этого не желаю. У меня внутри все сожмется, и я буду вынужден сказать ей, что имел в виду вовсе не это. И добавить вымученным игривым тоном: ну что вы, мол, фрекен Сёренсен, небольшая перемена только освежит наши отношения.

И вот сейчас Монета снова вламывается, как раз когда я уже почти залез в ванну. Я собирался принять ванну и пойти на поминки к часу, а оттуда сразу в крематорий. Конечно, можно запереться и крикнуть ей, что сегодня в ванной убираться не надо. Но ей это не понравится. Теперь мне придется одеться и выйти к ней поздороваться. К тому же я забыл в гостиной носки. Надо теперь идти за ними босиком через всю квартиру, и я точно столкнусь с ней.

— Добрый день, фрекен Сёренсен.

Монета протирает подоконник в гостиной. Она поворачивает голову, и я вижу ее густо накрашенные красной помадой старческие губы и нарумяненные щеки. Ее вид вызывает во мне дрожь отвращения. Лицемерная улыбка во весь рот. Как же, я все равно не поверю в ее притворное дружелюбие. Ее взгляд падает на мои босые ноги, и улыбка из кислой превращается в саркастическую.

— Добрый день, Грутт. — Она поворачивается к окну. — Похоже, сентябрь будет солнечным.

Мне хочется ей сказать, что она может сколько угодно усмехаться, глядя на мои босые ноги, но я вижу у нее дыру на левом чулке, и эту дыру я заметил еще три недели назад, а значит, она не меняла чулки уже несколько недель или месяцев. И эта старая неряха стоит тут, повернувшись ко мне спиной, и саркастически улыбается.

— Сегодня похороны моей подруги Стеллы, — говорю я.

Молчит.

— Никогда не мог решить, какая погода лучше подходит для таких случаев, — продолжаю я. — Солнце всегда было связано для меня со смертью, а дождь — с жизнью, поэтому хорошо, что сегодня солнечно. Хорошо бы в день моих похорон тоже светило солнце.

По-прежнему глядя в окно, Монета говорит:

— Я, наверное, вам… то есть тебе… еще не говорила… Мне искренне жаль, что Стеллы больше нет. Я все думаю о ее девочках. Мы ведь часто встречались с Амандой, когда она приходила к тебе в гости…

Хотелось бы ее спросить, с каких это пор мы перешли на «ты». Но вместо этого я бормочу:

— Мы все когда-нибудь умрем, фрекен Сёренсен.

Еще хотелось бы ей сказать, что как-то глупо разводить светские разговоры, стоя босиком посреди гостиной. Как это на нее похоже! Проводить год за годом в этой унизительной бессмысленной болтовне.

— Ведьма! — шепчу я.

Она поворачивается и смотрит на меня:

— Ты что-то сказал, Грутт?

— Я сказал, что, пожалуй, пойду приму ванну, — бормочу я с идиотской улыбкой. Я смотрю на ее лицо. Она напоминает мою мать — такой же напряженный рот, хотя она на пятнадцать лет моложе меня, а моя мать не дожила лет двадцати до ее возраста.

— Мне нужно принять ванну, перед тем как я пойду на поминки.

Я украдкой тяну к себе носки, которые валяются на диване, и с минуту думаю, стоит ли мне их надеть прямо сейчас. Но тогда она все это время будет стоять у окна и пялиться на меня, а это невыносимо. Надевать носки — кропотливое и интимное занятие, оно плохо сочетается с присутствием посторонних. Поэтому я выбираю меньшее из зол и ухожу, пытаясь сохранять достоинство, насколько это вообще возможно в такой ситуации.

Незадолго до того, как я впервые увидел Стеллу, она познакомилась с Мартином, мужчиной, от которого зависела до самой смерти. Это ее слова, не мои. Она так и сказала: зависимость. «Что за чепуха, — ответил я, — не Мартин, так кто-нибудь другой». — «Нет», — твердо сказала она… Она от него зависит. Сам я завишу от своего старого тела, от болей в суставах, и это вызывает очень неприятное чувство бессилия перед природой. Естественно, такие мысли облегчения не приносят, а боли по-прежнему остаются невыносимыми и смешными одновременно: нервный тик в правом веке, постоянный зудящий отзвук в левом ухе («ля» в верхних октавах), ни с того ни с сего подпрыгивает сердце. Не то чтобы это меня тяготило, но это не дает мне забыть, как обстоят дела на самом деле. Кроме того, на правой ступне у меня мозоль, поэтому, надевая новые ботинки, я начинаю хромать. Следовательно, я завишу от пары ботинок. И завишу от дорожной службы Осло, которая зимой не посыпает улицы песком, завишу от погоды, потому что в январе холодно и скользко, а летом меня мучают тепловые удары и беспощадное солнце. Я завишу от глупости, которую газеты и телевидение ежедневно на меня выливают, и от почти оглохшего соседа — он еще старше меня, и у него ужасные музыкальные пристрастия. Завишу от моей несуществующей веры в волю Божию и ее исполнение. Завишу от страха упасть, но не умереть (смерти я не боюсь), а выжить и превратиться в живой овощ, зависящий от терпеливого профессионального ухода. Но зависеть от другого человека? Нет, я никогда ни от кого не зависел в ее понимании этого слова.

— Думаю, это неправда.

— Что?

— Что ты никогда ни от кого не зависел.

— Можешь думать как тебе угодно, Стелла, но мне-то виднее.

Мартин был красивым мужчиной, внешне похожим на Стеллу. Был и остается красивым мужчиной. Он ведь все еще с нами, он не прыгнул за Стеллой, когда она упала. Но вот пытался ли он ее остановить? Или же сам столкнул ее? Я знаю, что его постоянно вызывают в полицию на допросы. Конечно, у них свои подозрения, а у меня свои, которых немало. Но, по-моему, он ее не сталкивал. Он не хотел. В неудачах жены всегда виноват муж — я сужу по собственному опыту. Он был недостоин Стеллы, это верно, я считал его тщеславным дураком (о чем и сказал одной странной даме из полиции, которой давал показания). Он был мужланом, но он не убивал ее. Для этого нужно помимо прочего еще иметь мужество.