Книга Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази

Завершив эту речь громким хлопком газетой трехдневной давности по столу, Кэтрин меня покинула.

Если не считать средневековой архитектуры, Орвието в описании Кэтрин напоминал Санта-Барбару. Меня уже не оглушали пылкие обвинительные речи в адрес Италии. Каждый раз, услышав такую, я задумывалась, почему же он или она остается здесь. Возвращались бы в свой Костуолд или Берлин. Возвращались бы в Нью-Йорк. И как это получается, что человек, поселившийся в чужой стране, высмеивает или презирает ее культуру? Завернутые в меха женщины из рассказа Кэтрин напомнили мне об одной знакомой венецианке. Та тоже одевалась богато.

И над ней тоже насмехались крестьяне, от которых она отходила с горсткой подаренных трав, с одной красивой темнокожей грушей на обед, с двумя длинными тонкими усиками порея на суп. Никто не торговался так неуступчиво, как она. И она же — без всякого шума — платила профессору из Падуи за обучение крестьянских детей игре на скрипке или оплачивала поступление в консерваторию Бенедетто Марчелло. В сущности она искренне любила братство рыночных торговцев, и они любили ее, и каждый выказывал свою любовь так, как принято в этой культуре. Венецианка вела себя так, как от нее ожидали, брала и отдавала согласно этикету венецианского общества. Манеры чужой страны шокируют чужака потому, что он подходит к ним с меркой своей культуры — часто идеализированной — как будто его обычаи должны быть универсальными. Как будто новое общество должно приспосабливаться к нему, а не он к обществу. Остатки взглядов колониальных времен, которые все еще разделяют нас. Разным Кэтрин стоило бы об этом помнить.

— Мы встречаемся с синьором Уголино сегодня в шесть. Ян все устроил. Определенно, от разговора с ним хуже не будет. Верно?

— Что ты знаешь о Санта-Барбаре?

— Только, что она покровительствует морякам. Ты собралась поднять парус?

— Туше!

— Это где-то во Франции?

Очередная мраморная лестница к очередным дверям конторы. Шесть часов, мы в Орвието, и мы поднимаемся по ступеням. Глаза за притемненными авиационными очками, руки приглаживают всклокоченные со сна черные волосы, синие ботинки «Конверс» незашнурованы — Самуэль Уголино открывает дверь. У него есть для нас идеальное помещение. Ни малейших сомнений. Мы рта не успели открыть, а он уже сообщил нам об этом. До обмена сигаретами, до жалоб. Самуэль с порога сказал, что у него есть для нас дом.

Что бы там ни было, он несомненно приободрил нас. Насмешил. «Но расскажите же нам о нем, покажите фото, поэтажный план. Где это, какой величины, какого периода? Сколько стоит? Сдается или продается?» На каждый вопрос он отвечал легким потряхиванием вороной шевелюры. Мы явно слишком нетерпеливы. Сохраняйте спокойствие, и все прояснится. Нетерпение — дело дьявола. Все это было сказано хриплым и сиплым голосом, словно он только что спросонья. Вызвав молодого человека из соседней комнаты, Самуэль вручил ему два ключа на черном шнурке — один из них длинный и заржавленный, как ключ от крепостных ворот — и велел проводить нас на несколько метров от своей конторы к дому 34 по Виа дель Дуомо. Сопровождающего звали Никколо. Его светлые карамельные глаза обрамляли густые, как у пони, ресницы, и он, под тучами подступающей грозы, встал между нами, предложив каждому опереться на его руку. Ропот грома звучал, как глас пророка.

Бакалейная лавка, ювелирная мастерская, магазин «пицца на вынос» и траттория выстроились по дороге к палаццо под номером 34.

— Он называется палаццо Убальдини, — пояснил нам Никколо. — Прежде это был летний дом знатного римского семейства.

Мы с Фернандо хранили молчание. Мы остановились, созерцая уютную вечернюю сцену на Виа дель Дуомо. В двух метрах от палаццо Убальдини стояла маленькая часовня, люди входили и выходили из нее. Двери ее были распахнуты, и на улицу лился запах благовоний, смешиваясь с ароматом эспрессо и вина из крошечного бара рядом с ней. Орвиетцы запасались к ужину, несли мешочки с овощами, коробки выпечки, перевязанные бумажными ленточками. Кое-кто присел на скамейке, чтобы пересказать или выслушать новости дня, другие пристроились к стойке бара, запрокидывая высокие стаканчики «Просекко». Каково будет жить среди этой суеты после нашего тихого убежища на холме? Не просто находиться в одном городе или приехать на день, а жить здесь?

Никколо, быстро отчитывая историю палаццо, открыл большие ветхие двери, и мы вошли во двор. Темный и сырой. Я подняла голову, отсчитав четыре этажа до крыши, до римского свода, открытого небу. Дождь падал кованым серебром, расплескивался по камням. Ветхая, осыпающаяся красота. И все же красота. Никколо втолковывал Фернандо что-то об электрических переключателях и maggazini, а я опробовала лестницы, приспособленные для крепких ног. Добравшись до двери квартиры на piano nobile, я окликнула их через перила балюстрады, уговаривая поторопиться.

Никколо извлек длинный железный ключ, поднес к свету, чтобы развернуть нужной стороной, и сунул его в замок.

— Прошу вас на минуту отойти, синьора, — сказал он.

Твердо стоя на ногах, он просунул внутрь верхнюю половину туловища. «Разве там кто-то есть?» — удивилась я. Какого призрака он опасается потревожить? Он распахнул внутрь правую половину двойной двери до самой стены.

— Ессо. Guarda, signora, guarda il tuo salone. Взгляните. Смотрите, смотрите, это ваша гостиная.

Галантным жестом он пригласил меня последовать его примеру. Заглянуть в пустоту. Пола не было, только несколько опорных досок. Мне вспомнился дом без крыши и квартира без окон, но здесь было что-то новое. Невероятный простор. Семьдесят, если не восемьдесят квадратных метров. Стены — голый средневековый кирпич. На месте прежних канделябров с расписанного фресками двадцатифутового купола свисала кованая цепь. Словно веревка висельника. Пылко подсчитав все возможности, я повернулась к Никколо.

— Беру, — сказала я.

Фернандо еще топтался во дворе. Наконец он осилил лестницу. Задыхаясь, побагровев до синевы, зажав в губах сигарету с длинным столбиком пепла, он до пояса просунулся в квартиру. И надолго замер. Выпрямился и оглянулся на меня. Снова сунулся внутрь.

— Добро пожаловать домой! — вот что он сказал.

Тут же, у двери, Никколо достал поэтажный план, развернул его на потрескавшейся коричневой краске створки. Кроме «салона» имелись три спальни, две ванные, кухня, кладовая, studiolo и две маленькие террасы. Огромная квартира. Она заверил нас, что ремонт можно сделать за два, может, за три месяца. Разрешение уже получено, рабочие наняты.

— Е tutta una fesseria, простая работа, — сказал он нам.

Фернандо знал, что это ложь, и я тоже знала. Но Я достаточно долго прожила среди галантных романских кавалеров, чтобы понимать: Никколо говорит это, чтобы порадовать нас. С чего бы ему портить нам настроение, перечисляя неизбежные повороты на долгом пути к завершению ремонта? Глаза цвета карамели говорили: «Perche nо? Почему бы и нет?» И еще его глаза говорили, что только дурак откажется от столь великолепного дома. Я понимала, что желание порадовать нас перевешивает в нем необходимость перечислять оценки и перспективы. И понимала, что он не столько лжет, сколько выкладывает правду по частям. В конце концов, работы могут уложиться в три месяца, а если продлятся дольше, он знает, что к тому времени мы приспособимся к ситуации, как бы она ни сложилась. К тому же, что за радость в предусмотрительности? И в надежности? Даже если надежность существует. В кои-то веки, пусть жизнь течет сама по себе.