Книга Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази

Я спросила Фернандо:

— Как тебе здесь?

— Пожалуй, смешанные ощущения. Побаиваюсь. Волнуюсь. Не могу поверить, что больше нет банка, нет дома на Лидо. Я хочу сказать, я там, где хотел быть, но просто все еще так непривычно, что кажется ненастоящим. И дом этот, ну, он так не похож на все дома, какие мне доводилось видеть, и тем более жить. Я знаю, некоторые комнаты странно расположены, но в общем он такой большой.

Фернандо всю жизнь прожил сначала в одной тесной квартирке, потом в другой, в километре от первой, так что можно было предсказать, какое впечатление произведет на него это старое жилище — помесь крестьянского дома и конюшни. Да и меня интриговал его непривычный простор.

— Мне нравится, что он такой беспорядочный. Это скорее пристанище, чем дом, и мне нравится, что он такой простой, такой первобытный. Подходящий дом для начала. Хотя снаружи все выглядит таким заброшенным, почти отверженным, его оставили стоять у дороги. Как будто между камнями застряло страдание.

Фернандо пересел со стула на пол террасы, прислонился к стене, пригубил вино.

— Это, конечно, не венецианский дворец, но мне в нем чудится не страдание, а скорее eroica, героизм. Он выглядит стойким.

— Ни центрального отопления, ни телефона, ни телевидения — удобств нам будет не хватать.

— Верно. Но мы выкрутимся, — заверил он с самой нежной из улыбок Питера Селлерса.

Когда я три года назад бросила Америку ради Италии, меня приманила не Венеция, не дом на берегу. А этот человек, Фернандо. То же самое и теперь. Мы перебрались в Тоскану не ради дома.

Мы нашли друг друга, а теперь искали простоты на склонах из розового песчаника. Мы приехали сюда, чтобы очистить нашу жизнь от хлама, чтобы жить, следуя ритму и обрядам сельской культуры. Жизнь, как говорят здесь, существует, a misura d’uomo, чтобы изменить человека. Мы надеялись, что эти места еще помнят настоящую жизнь, прежнюю жизнь, ее лишения и радости. Dolce е salala. Сладость и соль. Как пост перед праздничным пиром, каждая сторона жизни облагораживает другую. Может быть, в таком равновесии можно жить где угодно, но мы приехали искать его здесь, именно здесь. И вот мы упаковали минуты и проблески света, которые, надеемся, останутся с нами, и сбежали сюда со всех ног. Мы надеялись, что здесь сумеем понять, куда идет прогресс. Мы сильно подозревали, что покой — в возвращении назад. Увидим. Но мы уже успели понять, что жизнь — порхающая однодневка.

Мы будем просто ласково встречать каждый день, поддерживая едва уловимую иллюзию. Мы не для того сломали одну жизнь, чтобы тут же бросаться строить другую. Это было бы возвращением назад. Прежде надо дать себе время разобраться, чего же мы хотим и на что надеемся.

Не стоит подражать пленнику, застывшему пред открытой дверью тюрьмы, материальной или духовной, робея и сомневаясь, нужна ли ему свобода. Что он будет делать вне ее стен? — спрашивает он себя и тут же начинает строить новые, очерчивать новые границы свободы — повторяет то же преступление, женится на той же особе, садится в тот же поезд, чтобы найти такую же работу, написать такое же письмо, такую же книгу. Те, кто ищет перемен, нового начала, другой жизни, порой воображают, что все для них готово и устроено, стоит только сменить адрес, перебраться на новое место. Но перемена места — в какие бы далекие и экзотические места вы ни забрались — всего лишь «перевод». И, оглянувшись, люди видят, что все, что они хотели оставить позади, переехало вместе с ними. Все. Так что если у нас в те первые дни и был план, то это был план вдохнуть в нашу жизнь новые силы, переделать ее, а не повторять старое.

Мы бродили по новому дому, из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестницам. Фернандо твердил, как это здорово, и я тоже подтверждала, что здорово, если мы собираемся заняться agriturismo или устроить санаторий для чахоточных берлинцев.

— Немного краски, немного тканей. Что-нибудь из чудесной старой мебели, — щебетала я, притворяясь безмятежной, но мне было не одурачить мужа.

Всего через несколько дней после моего приезда к нему в Венецию он вышел утром из своего уютного пыльного дома на берегу, а девять часов спустя вошел в логово паши — мраморные полы отполированы, все устелено белой парчой, нежный аромат коричных свечей вытеснил двадцатилетний дух сигаретного дыма.

— Cristo!

Барлоццо прибыл с четырехчасовым колоколом. Без улыбки, не смущаясь молчанием, о которое разбивалась моя жалобная болтовня, когда я вертелась вокруг него, подкладывала ему на сиденье подушку, уверяла, как мы рады первому гостю, предлагала винный бокал воды, от которой он отказался со словами: «Aqua fa ruggine. От воды ржавеют». Когда я заменила воду на вино, он выпил полстакана и без предисловий сообщил, что родился в этом доме.

— Наверху, в комнатке на западной стороне. Здесь, внизу, жила скотина. Молочные коровы и мулы спали здесь, — он обвел рукой salotto, гостиную, — А кормушка была там, где у вас теперь кухня.

Я пришла в восторг, узнав, что мои догадки оправдались. Теперь кухня казалась мне очаровательно уютной. Я не сомневалась, что Донне Рид не случалось готовить в яслях для скота.

— Четыре поколения мужчин Барлоццо были у Луччи испольщиками. Я стал бы пятым, но после войны все переменилось. Им был нужнее работник, а не фермер. У них восемь имений от Пьяццы до Челле, и я перебирался из одного в другое, латал крыши, чинил стены, пытался навести порядок среди разрухи, в том безобразии, что оставила после себя война.

Он умел молчать. Пока ему не захочется говорить. Он словно бы обращался к самому себе, как старый монах. Рассказывал, что, когда скончались его родители, он несколько лет прожил здесь один, потом арендовал послевоенной постройки квартиру в новом поселке, примерно на километр дальше по дороге. Он последним жил в этом доме постоянно, с тех пор его использовали как склад да иногда селили в нем временных работников, которых Луччи нанимали на время уборки оливок или винограда. Он на Луччи не работал и больше тридцати лет не заходил в этот дом. То, о чем он умалчивал, было не менее красноречиво, чем его рассказ. Он отдыхал между фразами, давая нам время вслушаться в молчание.

— Не хотите посмотреть, как все переделали наверху? — предложила я.

Он поднялся с нами в жилые комнаты. На месте нашей нынешней спальни у семьи Барлоццо была кухня. Он провел рукой по свежей кладке на месте старой печи. Две другие комнаты были кладовками — lа dispensa, как он их назвал, — и его отец подвешивал к громадным дубовым балкам омытые вином задние ноги свиных туш, чтобы прохладный сухой ветерок овевал их зимой и весной, пока мясо не высыхало до сладкого розового prosciutto — ветчины.

— Мы все подвешивали к этим балкам, — сказал он. — Фиги и яблоки, нанизанные на бечевки, цельные салями, помидоры и чили, высушенные на стеблях, косицы чеснока и лука. Здесь всегда была пирамида круглых зеленых зимних тыкв, уложенных друг на друга, вниз той стороной, где след от стебля. Они держались с сентября до апреля. А вдоль стен тянулись широкие дощатые полки, ломившиеся под тяжестью банок с персиками, вишней и абрикосами sotto spirito, в спирту. Это когда дела шли хорошо.