Книга Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Мы почти не разговариваем; я слушаю, как тикают настенные часы и как чавкает за едой Гарри. Меня, считай, здесь уже нет. Выбраться отсюда труда не составит. Только старину Гарри покидать жалко. В том смысле, что завтракать ему отныне придется в одиночку.

Гарри, окликаю его.

Прощаться не собираюсь, хочу просто перекинуться с ним парой слов, пусть даже ничего не значащих.

Гарри, а воробьи зимой улетают на юг?

Сам не знаю, с чего это я про воробьев вспомнил, повода никакого не было, просто выпалил первое, что в голову пришло.

Гарри поперхнулся; маленький кусочек тоста с апельсиновым желе вылетел у него изо рта и приземлился между нами.

Дьявольщина! Дались тебе эти воробьи! Чтоб тебя!

Не понимаю, какая муха его укусила. Наверное, он сегодня не расположен беседовать – с ним такое по утрам бывает.

Я что хочу сказать, втолковываю ему, мне просто интересно, почему одни птицы улетают, а другие нет.

Правда, под конец я уже перехожу на шепот, потому что не хочу напоследок огорчать Гарри. Он и так разволновался, я же вижу. Весь покраснел, закашлялся, как будто у него кусок в горле застрял.

У меня реально нет аппетита; я вообще мало ем. Отодвигаю свою тарелку. И вдруг на меня накатывает такое чувство, что медлить больше нельзя – нужно срочно уносить отсюда ноги к чертям собачьим. Не потому, что Гарри меня достал или еще что, – просто накатило, и все.

Возвращаюсь к себе в комнату, ненадолго присаживаюсь на кровать. Оглядываюсь по сторонам и вижу знакомые предметы, сто раз виденные. Письменный стол, на нем фотографии в рамках: Мэри, Дэниел с семьей, Фиби со своими детишками; над стенным шкафом – полка для шляп, на прикроватной тумбочке – лекарства.

Флаконов с таблетками должно быть три штуки: доктор Розен прописал мне по одному лекарству от каждого моего недомогания, которое собирается вылечить, но сейчас мне на глаза почему-то попались только два таких пузырька. Третий, наверное, в ванной стоит. Флакон под желтой крышечкой – от мочевого пузыря, под голубой – от головокружения, под белой – от депрессии.

Доктор Розен еще молод, а в глазах печаль, как у нашего лабрадора – был у нас когда-то пес. Когда именно – точно сказать не могу, но знаю, что был. Звали его Рудольф; прожил у нас четыре года, а потом его машина сбила.

Он тут недавно – это я про доктора Розена. Они с женой решили сюда переехать, чтобы их дочки росли на свежем воздухе. Его семейство, оправленное в рамочки, выстроилось в одну шеренгу лицом к нему на его письменном столе. Докторов, как видно, еще на студенческой скамье учат оправлять свое семейство в рамочки и выстраивать на столе. Когда пациенты это видят, они думают, что ничего плохого с ними случиться не может. Как-никак, доктор всю свою родню поставил за ними приглядывать. Короче, место он выбрал с умом. Чего-чего, а свежего воздуха у нас хоть отбавляй.

Беру пузырек под желтой крышечкой, но не открываю. Медленно верчу в пальцах так и этак, таблетки внутри перекатываются со зловещим шорохом. Отсюда мне хорошо видно кляксу на оконном стекле, и я представляю себе, каково это – пробудиться от ночного сна, выпорхнуть из лесной чащи, пролететь над садом и – бах! – врезаться в невидимую стену. Я бы прямо в воздухе окочурился, не долетев до земли. Фигово было бы так окончить свои дни, точно говорю.

Что-то мне тревожно, не могу усидеть на месте; встаю, опять поднимаю раму и смотрю вниз, на воробья. Замечаю, что мир больше не молчит. Слышно, как ветер с глухим шипеньем пробирается сквозь кроны деревьев и скользит по крыше дома. Почему-то мне становится жалко доктора Розена. Это чувство всплывает откуда-то снизу, как мыльный пузырь, а жалко доктора мне потому, что он расстроится, когда узнает, что я не взял с собой назначенные мне таблетки.

Но таблетки теперь ни к чему; самочувствие у меня превосходное. Кроме того, сумку я брать не собираюсь, а таскать три аптечных пузырька в карманах мне не улыбается.

Раз вещи собирать не нужно, заняться мне особенно нечем; достаю из шкафа темно-синюю куртку, набрасываю на шею шарф и в последний раз, уже на ходу, смотрюсь в зеркало.

И едва не отшатываюсь. Не потому, что я так жутко выгляжу, ничего такого. Одет прилично, белые волосы зачесаны набок. А напугало меня выражение моих глаз. Полубезумный взгляд, как у капитана, который стоит на носу своего галеона и видит приближение шторма. Одна часть его сознания вопит: «Тысяча чертей!» – а другая молит: «Приди, забери меня с собой». А улыбка – и того чище. Пересушенная, бесформенная, скривила мне половину рта. Это, наверное, потому, что улыбаться мне здесь некому и улыбка на моей физиономии – как на корове седло. Но сдержать ее нет возможности; я просто отворачиваюсь от зеркала и выхожу.

7

С аллеи, когда впервые сюда приезжаешь, выглядит оно, по-моему, неплохо. Бежевого цвета здание с островерхой викторианской крышей смахивает на кремовый торт. Вдоль задней стены – сад, а с восточной стороны, почти у самого лесочка, – теннисный корт. Впрочем, корт по назначению не используется: в хорошую погоду на площадках расставляют шезлонги. Считается, наверное, что старики от этого помолодеют.

Есть столовая с окнами от пола до потолка, есть библиотека, есть шафлборд, гончарная мастерская, музыкальный салон, искусственный каскад, павильон со стеклянным потолком, чтобы любоваться звездным небом, вестибюль, где за стойкой сидит дежурная, и, конечно, подъездная аллея. Так идеально вымощена, что лучшего и пожелать невозможно. В глухомани такого не ожидаешь. Думаю, раньше тут была обыкновенная гравиевая дорожка, и замостили ее главным образом для того, чтобы дети, привозя сюда мать или отца, могли сказать: «Видишь, как они ухаживают за территорией? А за тобой будут ухаживать еще лучше!» Чтобы вы могли наглядно представить себе, какая тут обстановка, расскажу вам про здешнюю тропу. В саду за домом есть асфальтированная тропа, которая змеится среди кустов и ведет к навесу, как две капли воды похожему на автобусную остановку. Пациенты проходят по тропе, добираются до автобусной остановки, садятся в свои кресла-ходунки и ждут автобуса. Беседуют – кто друг с дружкой, кто сам с собой, и часами, изо дня в день, ждут автобуса, не вспоминая о том, что автобус здесь не ходит. Когда близится обеденное время, персонал следует той же тропой и препровождает в здание тех, кому еще не надоело ждать. После обеда пациенты опять высыпают на тропу и малой скоростью семенят, огибая кусты, чтобы не опоздать на автобус. Наверное, задумывалось это без всякой задней мысли, но в этом ожидании несуществующего автобуса мне видится какое-то издевательство. Ну, по крайней мере, теперь вам ясно, какая здесь обстановка.

«Саннисайд» – не какой-нибудь банальный дом престарелых. Здешние пациенты очень высоко себя ставят. Я что хочу сказать: многие уже под себя ходят, но требовательны до невозможности. Если рассуждать цинично, правда заключается в том, что мы сюда переехали из житейских соображений. Хотя, к слову сказать, дела житейские здесь мало кого волнуют.