Книга Приглашенная - Юрий Милославский

Здесь наступает главный провал в моем сознании: я больше не могу вспомнить буквально ничего, что касается наших отношений с Сашкой: когда и при каких обстоятельствах вовсе прекратились наши встречи, что нами при этом говорилось; а всё, что знаю я об этом сегодня, сообщила мне впоследствии сама А.Ф. Чумакова, оттого я и не вижу никакой необходимости даже в простом перечислении здесь этих фактов, т. к. не могу дать им никакой собственной оценки – ни каждому факту в отдельности, ни всей совокупности их. К тому же, насколько я знаком с принципами А.Ф. Чумаковой, она передала мне далеко не всё, а только то, что почла уместным и для меня относительно безвредным. Я, впрочем, чувствую себя обязанным (не совсем ясно – перед кем) сообщить, что образ благородно-безумного и несчастного влюбленного, который помимо моей авторской воли возникает при чтении этих строк, – а что-то в этом роде, кажется, может получиться, – образ ложный. Прежде всего в том, что касается благородства. Достаточно будет сказать, что я ни одного разу не проводил Сашку домой, хотя ей приходилось возвращаться иногда поздней ночью. Причины этого феномена просты. Отчасти мне было лень затрудняться и ехать в Сашкины края, поскольку сам я был исконным обитателем центрального района…ова. Кроме того, я попросту опасался стать жертвой окраинного хулиганья, которым славилась Красная Бавария. В отрочестве и ранней юности я и сам принадлежал к банде мелких уличных налетчиков и оттого прекрасно понимал, чем может закончиться для меня подобное столкновение «на выселках», по пути к Сашкиному дому – или на пути обратном.

Для связности я изложу только те отрывочные, смутные сведения о дальнейшей судьбе Сашки, которые остались памятны мне самому. На третьем курсе университета, т. е. в 1971 году, она вышла замуж за курсанта, собственно, выпускника местной военно-артиллерийской академии Анатолия Кандаурова; он как будто маячил у дверей нашей литературной студии чуть ли не тремя годами ранее – и дождался своего часа; но я не помню даже его общего абриса, не то что внешности. Сашка уехала с ним на Дальний Восток, а потом, лет за десять до Крушения 1991 года, перебралась в Казахстан, где полк. Анатолий Владимирович Кандауров командовал какой-то ракетной базой, а Сашка стала чуть ли не заведующей отделом в тамошнем Министерстве просвещения. Оттуда, уже перед самым Крушением, году этак в 1990-м, полк. Кандаурова с семьей перевели в…ев.

В последний раз – после чего наступил длительный перерыв – я увидел Сашку летом 1972 года: Александра Федоровна Кандаурова приехала навестить родителей и подруг. В один из субботних вечеров наш местный клуб кинолюбителей устроил торжественный показ в некотором смысле запретного и потому всем отлично известного фильма покойного А.А. Тарковского «Солярис», экранизации замечательной – и много более хитроумной, чем я мог в те дни предположить – книги покойного же Станислава Лема.

Этот язвительный львовский уроженец кое-что знал – и своим знанием осторожно поделился с теми из читателей, у кого, по-евангельски выражаясь, имеются уши, чтобы слышать. Всем прочим оставалась рядовая тогдашняя научно-фантастическая пошлость: полеты к звездам, самоотверженные исследователи космоса и всемогущий живой океан-студень, способный, проникая в сферы подсознательного этих исследователей, материализовывать утаенное их содержимое, что приводит к сентиментальным трагедиям.

На экране же всё это было необычайно беспомощно и скучно .

По окончании сеанса Сашка подошла ко мне первой и назвала «чудиком». Она стояла передо мною, мешая желающим покинуть зал, но я – продолжал занимать свой откидной стул в четвертом ряду, не имея намерения больше подчиняться ее правилам.

– Почему ты не здороваешься? – И по всему было видно, что она этого действительно не понимала.

Взрослый двадцатитрехлетний газетчик в настоящих английских штиблетах Lotus и порядочном, также западноевропейском, костюме – я был совсем недурен собой и неплохо устроен по службе. Но при всем этом я, как уже говорилось, до последней капли клеточной воды состоял из субстанции, предназначенной в основе своей для Сашки Чумаковой – но ею отвергнутой. Я бы даже осмелился сказать – извергнутой, т. к. не могла же эта моя страсть не вобраться, не пробраться, не забраться в нее – сквозь поры или с воздухом в носоглотку – наподобие мельчайшей взвеси или невидимого излучения, потока корпускулярных частиц. И Сашка оказалась не то чтобы непроницаемой для этого потока, но как раз чересчур проницаемой, слишком прозрачной. Она, выставив меня – Усова-прежнего, Усова-материального, – из жизненных своих пределов, всё же попустила мною излученному – или, точнее, от меня исходящему, – пройти ее насквозь, казалось, ничего в ней не потревожив. Но едкость вошедшего в нее была уж очень высока – я уж знаю, о чем говорю, – так что пусть ничтожный, но, как видно, достаточный для всего того последующего, что с нами потом приключилось, процент Сашкиного естества был этим излучением на исходе все-таки с собою захвачен – и, т. с., на обратном пути занесен в меня. При этом нечто, Н.Н. Усову принадлежащее, – закрепилось в ней, в ее тканях и косточках. Следовательно, мы с Сашкой в некотором роде стали единой плотью – как становятся ею, согласно христианской церковной догме, жених и невеста после совершения над ними т. наз. таинства браковенчания.

Я поздоровался, сославшись на то, что не узнал ее сразу: она стала уж очень, недопустимо мила . Сашка жалостливо, но и не скрывая того, что польщена моей констатацией, вновь определила меня как «чудика» – и поинтересовалась, понравился ли мне фильм. Я, в свою очередь, спросил, читала ли она самое книгу.

– Нет; но киноязык не тождествен языку литературы; я считаю, что фильм великолепен: в нем столько пластики, Тарковский мыслит изображением.

– Саша, ты уже выросла и всё-всё узнала? У тебя стал богатый внутренний мир, да?

– Я, Коля, конечно, понимаю, что тебе было легче со мной беседовать и навязывать свою точку зрения, когда я была девочкой с Красной Баварии.

– Ну, девочкой я тебя как-то не застал. А «Солярис» ты всё же прочти, не пожалеешь.

– У меня, Колечка, есть на очереди много других книг, которые надо бы прочитать, а всё не удается. Но я тебе, как всегда, благодарна за помощь, правда-правда.

– Не серчай понапрасну.

– Я не сержусь – и рада тебя видеть. Я ж тебя знаю, Колька… Как ты вообще?

Ответа она не ждала. А мне хотелось бы дать ей исчерпывающий ответ, последовательно опровергая и уничижая, доводя до абсурда каждое ее слово, – сказать, что она меня не знает; что я не мазохист – и потому не рад, не рад, не рад! ее видеть; что «вообще» я мог бы в частности изложить ей, «как я», если бы это имело хоть какой-нибудь смысл, цену или значение.

– Вообще у меня всё по делу .

Она облегченно вздохнула – и принялась, соблюдая похвальную осторожность, рассказывать мне всяческие необязательности о своей жизни, но даже этого немногого знать о ней я не желал, да мне и не требовались никакие ее рассказы.

Последнее требует пояснений. Дело заключалось в том, что сведения об А.Ф. Чумаковой-Кандауровой поступали ко мне бесперебойно, причем как раз на киноязыке, о котором Сашка чуть было не затеяла порассуждать. Безо всякой зависимости от моего воления, в крохотном прямоугольном затемненном помещении, расположенном во мне на уровне дыхательного горла, – велся круглосуточный показ ослепительно-яркой, цветной, но хотя бы немой документальной ленты из жизни Александры Федоровны. Я мог бы присутствовать на киносеансе во всякое мгновение, однако имел и осуществимое – с некоторым трудом – право этого не делать, не глядеть , каковым правом я постепенно и научился пользоваться. То, что не однажды довелось мне увидеть на экранчике размером с этикетку спичечного коробка, – с трогательной шаловливой застенчивостью, но и в самозабвении страсти А.Ф. Чумакова окружала нежным вниманием своих уст тела моих старших коллег-журналистов, – вынудило меня к сугубой осторожности; здесь уж инстинкт самосохранения сработал безошибочно, в противном случае мне пришлось бы совсем худо. Так или иначе, но по доброй воле я больше не рискнул посетить этот мой внутриутробный кинотеатр. Мне было дано понять, что сеанс продолжается и продолжится вечно, да уж как-то я к этому притерпелся, хотя двери в зал – я был и об этом осведомлен, – постоянно оставались полуоткрытыми. И я старался держаться от них подальше.