Книга Будущий год - Владимир Микушевич

Я столкнулся с Риммой на улице в зимних сумерках. Она бежала мне навстречу, и на меня сразу пахнуло непоправимым. Римма ломала себе руки, судорожно кусала платок. Захлебываясь от слез, она впервые обратилась ко мне на «ты»:

— Слушай, давай уедем завтра же! Я больше так не могу…

— Куда уедем? Зачем? Что вы?

— Я больше так не могу, понимаешь, не могу… Она преследует меня, выслеживает, следит за каждым моим шагом. Даже ночью, в темноте, в пустой комнате я чувствую на себе ее уничтожающий взгляд…

— Чей взгляд, Римма? Вы нездоровы…

— Да дочери вашей, вашей милой Алевтины! Она ненавидит меня, она поклялась меня извести…

— Алевтина?… Извести?… Вас?…

— А чем же она, по-твоему, занималась все это время? И она добьется своего, добьется, уже добилась! Знаете, что она сказала мне т‹ ›лько что при всех на уроке?

— Что она вам сказала?

— Она спросила меня, как будет по-английски «разлучница».

И Римма посмотрела на часы, как зверек смотрит на капкан, в который попался. Никогда не прощу себе, что даже в ту минуту не сказал ей «ты».

Л вечером мы пили чай втроем, как ни в чем не бывало. И мы коротали вечера у Риммы, как ни в чем не бывало. Мы как бы считали своим долгом не разлучаться ни на один вечер. Правда, разговоры не клеились, потому что скованность Риммы передалась мне. Я узнал от Алевтины, что Римма уезжает. Моя дочь вдруг без обиняков сказала мне, что сегодня мы провожаем ее. Римма сидела в комнате молча и безучастно. Вещи укладывала Алевтина. Она сортировала багаж резко и внимательно, как будто делала обыск, а не упаковывала чемоданы. Закончив сборы, она взяла Римму за руку и посмотрела на часы, подчеркнуто подражая ее взгляду. Не знаю, торопились мы или медлили, когда шли на поезд, мы честно старались не опоздать. Попрощались мы без лишних слов. В окне вагона я поймал последний взгляд Риммы. Почувствовав резкий толчок, я подумал, что поезд тронулся, и он действительно тронулся как раз в тот миг, когда Алевтина крепко и решительно взяла меня под руку.

Сестра и друг

Уважаемый профессор Виталий Вертоградов!

Простите, что обращаюсь к Вам так: негде уточнить Вашего отчества. Мне запомнились Ваши выступления по телевизору посвященные творчеству Сергея Есенина. Надеюсь, Вы напишете книгу о поэте Сергее Осинине теперь, когда он трагически погиб. Хочу сообщить некоторые сведения о нем, чтобы Вам не утруждать себя изысканиями. Извините, что коряво пишу: у меня образование — неполная семилетка.

Сергей Осинин родился 9-го мая, в День Победы, только за девять лет до настоящего Дня Победы, в 1936 г. Мать Сергея Екатерина Осинина была тогда студенткой мединститута, а отец его — командир Красной Армии. Отец Сергея проживал тогда со своей семьей в военном городке и ходил на станцию мимо нашего общежития железнодорожного транспорта. Бабушка Сергея Елизавета Никитишна с самого начала была против, но Екатерина Валерьяновна ее не послушалась. Тот командир был намного ее старше и свою прежнюю семью не оставил. В июне 1941 года Катерина Валерьяновна поехала к нему в его воинскую часть, расквартированную на западном рубеже, и погибла вместе с ним, когда он пал смертью храбрых в первый день Великой Отечественной войны. Так что Сереженьку растила бабушка. Елизавета Никитишиа работала учительницей начальной школы, а комнату в общежитии железнодорожного транспорта ее ›хранила как вдова железнодорожника. На память от родителей Сереженьке осталась только книжка «Избранный Есенин». Эту книжку отец подарил матери, и Сереженька тайком прочел ее всю, как только научился читать. Когда бабушка узнала об этом, она очень рассердилась, так как считала Есенина поэтом упадочным и вредным. Книжку она у внука отняла, но Сережа знал уже всю книжку наизусть. Вы помните, тогда Есенина у нас не издавали, вот и стали приглашать Сережу в разные дома, чтобы он почитал наизусть. Особенно часто бывал он у Евдокии Ксаверьевны. Она с Елизаветой Никитишной училась до революции на высших женских курсах, а потом вышла замуж за профессора. Евдокия Ксаверь-евна приютила меня, так как я была круглая сирота и помогала ей по хозяйству, дачу прибирала, квартиру, в саду работала, снег зимой расчищала. Моя мать с братишками во время войны померла в деревне, и я совсем одна осталась. Так вот и увидела я впервые Сереженьку на даче у Евдокии Ксаверьевны. Было ему тогда четырнадцать лет, я на два года старше. Помню, как он гостям декламировал:

Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Гости сидят, и среди них полковник, такой представительный, уже пожилой, слушает, а у самого на глазах слезы. Как прочел Сереженька про «головы моей желтый лист», я взглянула на него и подумала, что он про самого себя свои стихи читает. И не мне одной, всем так думалось, я уверена. Бывал Сережа не только в хороших домах. Блатные тоже приглашали его читать, он мне потом рассказывал. Было у нас в поселке несколько дач, где они собирались, и Сереженька туда ходил. На столе всегда стояли всякие вкусные угощения: и копченая колбаса, и окорок, и черная икра, «грязь» по-ихнему. Вели они там себя по-приличному, все хорошо одетые, старались не выражаться, о своих делишках не говорили, разве что напьется кто. Слушали пластинки Вертинского и Сережеиькино чтение. Ни в какие преступные деяния его не вовлекали. Одно было плохо: наливали ему по маленькой, дескать, как непьющему Есенина читать, и Сереженька постепенно втягивался. Бабушка Елизавета Никитишна ничего про это не знала. Она тогда уже больно прихварывала, и и счала навещать их; когда комнату приберу, когда куплю кое-что. Елизавета Никитишна думала, что хозяйка Евдокия Ксаверьевна меня посылает, а это я сама время выкраивала. Сереженька кончил десятилетку, поступил и пединститут. Его зачислили, а буквально на другой день бабушка скоропостижно умерла. К тому времени я уже с хозяйкой рассталась, работала на железной дороге, шпалы меняла, жила в том же общежитии. Вот я и осталась после похорон у Сереженьки, стала с ним жить. Я тогда еще собой ничего была, он мне стихи писал, не отличишь от Есенина. Я жила с ним, чтобы удержать его, чтобы не ходил он незнамо куда, а занимался бы да писал бы. Тут опять Есенина начали издавать и Сереженьку напечатали, сперва в районной газете, потом в областной, потом в журнале. Начал он выступать на разных вечерах, и узнали его, увидели, как он на Есенина похож, и фамилия похожая — «Осинин», и зовут «Сергей». Сережа учился на третьем курсе, когда у него вышла книжка стихов. Тут он в Москве задерживаться стал, иногда по нескольку дней домой не приезжал. Однажды в воскресенье он как раз дома был, и приехала к нему из Москвы Нонна. Вошла, поздоровалась и смотрит на меня вопросительно. Сергей говорит про меня: «Это моя сестра». Она кивнула в ответ с усмешечкой: «Старшая сестра…» Отправились они гулять, а я собрала свои вещи и ушла. Сергею написала записку, что еду в деревню к родным. Сергей вскоре переехал к Нонне, а я как железнодорожница получила комнату где мы с ним жили. Мне в этом навстречу пошли.

В те годы я по телевизору Сергея часто видела. Как вечер поэзии, так он выступает, читает Есенина и свои. Своих от Есенина не отличишь, и сам он точь-в-точь Есенин. Я все думаю, почему мы все Есенина так любим. Потому, по-моему, что он какой-то неотъемлемый. Правильно Горький писал: «Орган печали полей», и его не ампутируешь. Сдается мне, что на Руси всегда Есенин являлся. И еще я читала древний эпос шумерского народа, как там рассказывается про Думузи. Вот и Есенин — Думузи, потому что нашу думу думает. Так уж повелось у меня каждый год 9 мая в День Победы поминать моих покойников, его родителей с бабушкой и заодно праздновать его день рождения. Сижу я как-то 9 мая вечером одна в комнате, вдруг стук в дверь. Говорю: «Войдите», а на пороге он. Оказывается, в свой день рождения захотел на прежнюю свою комнату взглянуть, а меня застать никак не чаял. Я подумала, что не ездят смотреть свое прежнее жилье в свой день рождения, когда все хорошо. Разговорились мы, и он признался, что и впрямь живет неладно. Дескать, надоел всем: и читателям, и зрителям, и жене. Я никак понять не могла, за что ругают его, а ругали его за то, что его стихов от стихов Есенина не отличить. Повелось, мол, говорить про него: эпигон. А я до сих пор не понимаю, почему плохо писать, как Есенин писал, побольше бы нам таких стихов! Вижу, на уме у него что-то нехорошее. И утешаю его, как умею, говорю, что и Есенина долго ругали, а теперь опять издают и памятники ему ставят. А он мне в ответ читает: