Книга Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Его левая рука по-прежнему обнимала Катриону за талию, и ладонь почти рассеянно поглаживала ее ребра, как будто он сам не замечал, что делал. Но она-то замечала, да еще как. Даже малейшее из этих ленивых движений зажигало ее огнем, пульсирующим под кожей, и очень скоро она едва могла справляться с нахлынувшими чувствами. Жар его тела составлял поразительный контраст с холодной сыростью земли под ее ладонями, и Катриона зарыла пальцы в почву, чтобы успокоиться. И чтобы избежать соблазна до него дотронуться.

Катриона сидела скорчившись рядом с ним, чувствуя пружинящую силу его большого гибкого тела, и не могла противиться нахлынувшим враз воспоминаниям. О том, как хотела его, искала его защиты, его тепла и силы, зная при том, что этого делать не следует. Просто нельзя.

Как все-таки она слаба! Потому что не сумела удержаться, чтобы не кинуть на него взгляд и не подивиться тем изменениям, что сотворили с ним эти два года. Его гладкий подбородок был задран вверх — он прислушивался: что там, за пределами маленького кокона их спасительного приюта? Она никогда не видела его чисто выбритым, без длинной, тщательно ухоженной бороды, которая служила знаком отличия сикхов-монотеистов в Пенджабе. Без бороды он казался странно уязвимым, чуть ли не обнаженным. Решительные, чеканные линии скул и подбородка были открыты любопытному взгляду, и кожа здесь казалась бледнее, чем на других участках лица. Некогда длинные волосы, которые рассыпались по плечам, когда он выпускал их из-под тюрбана, теперь были безжалостно подстрижены по английской моде. Ее пальцы ерзали в грязи, изнывая от желания прикоснуться к коротким непокорным прядям.

Слишком поздно заметила Катриона, что он наблюдает за тем, как она разглядывает его новое лицо, и явно усмехается в душе. Уголок рта приподнялся в улыбке, которая всегда делала его совершенно неотразимым.

— Что ж, поздравляю вас, мисс Кейтс. Вот так номер. Нас чуть не застрелили во время праздника в саду. В веселой старой Англии. Если бы я только знал, что в Гэмпшире водятся столь интригующие загадки, не стал бы тянуть с приездом сюда.

Это было в его духе, в духе Танвира Сингха, делать забавным любую ситуацию и шутить над ней. Это было в его духе — пытаться позабавить ее в то время как мир рушится. Когда-то она находила это его свойство очаровательным. Теперь же оно разбивало ей сердце.

Тем более что он продолжал:

— Или это ты, а вовсе не Англия, подбрасываешь мне интереснейшие загадки. Кажется, если в деле замешана ты — непременно кого-нибудь застрелят.

Вот, наконец он заговорил и про убийство.

Этот мужчина приехал не для того, чтобы очаровывать ее и развлекать. Разумеется, он приехал, чтобы предъявить ей обвинение.

Но странно — голос его был исполнен мягкого, но недовольного удивления. И этот взгляд из-под опасных угольно-черных ресниц, полный такого пристального внимания, словно она казалась ему совсем незнакомой, иностранкой, как и он сам. Как если бы она была картой места, где он бывал когда-то, да совершенно забыл об этом.

И пусть ее сердце превратилось в камень, но ум кипел от возмущения, ее тщеславие — вернее, то, что от него осталось, — не могло вынести этой внезапной атаки. Она подняла руку, чтобы убрать с лица буйные пряди растрепанной прически.

Он молча покачал головой. Помедлив, протянул руку и провел большим пальцем вдоль ее подбородка.

— Ты испачкалась, — прошептал он, вытирая грязь с ее лица. — И ты что-то сделала с волосами, отчего они потемнели и стали не такими красивыми. Это просто преступление. И по-прежнему одеваешься в безобразный серый. Вечно этот серый! Но, убей меня Бог, ты все равно прекрасна, и мне ужасно хочется тебя поцеловать.

Здесь уже попахивало безумием. Или по крайней мере очень и очень дурными намерениями. Он больше не Танвир Сингх. И больше ей не друг.

Она с негодованием отмела все это прочь — и тщеславие, и неудовлетворенное желание, которое пыталось воскреснуть в ее сердце.

— Я прошу вас этого не делать.

— Нет. — Он снова покачал головой, и в уголке его рта залегла чудесная усмешка, в которой была и горечь и сладость. — Не выйдет. Я проделал этот чертов долгий путь, чтобы тебя найти. И к черту английские церемонии.

Но прикосновение его рук было осторожным, неспешным и заботливым. Так мужчина подносит к губам налитый до самых краев стакан. Его губы приблизились к ее губам. Она твердила себе, что это недопустимо, что следует его оттолкнуть и бежать от него со всех ног, без остановки, пока не доберется до океана, — но вместо этого наблюдала, как приближаются его губы. Широко открытыми глазами рассматривала она его лицо в отчаянной попытке примирить воспоминания о Танвире Сингхе с этим красавцем англичанином.

Первое прикосновение его губ было нежным, почти невесомым, как будто он тоже наблюдал и сравнивал. Как будто так же, как и она, пытался преодолеть пропасть времени и пространства. Целую минуту она отчаянно молилась в надежде, что сумеет уберечься, что не почувствует к нему ничего, что наконец колодец страстной тоски и былого желания высох досуха.

Однако его губы по-прежнему были, как кожица спелого плода, гладкие и упругие, и на вкус как сливы. Он отпрянул на мгновение, закрыв глаза, и глубоко вздохнул, точно хотел втянуть ее в себя. Точно она была необходима ему как воздух.

В ответ ее губы раскрылись, изнывая от жажды, глупого желания снова почувствовать его на вкус. Как умирающая в пустыне женщина, готовая напиться из соленейшего из озер, она сделала еще один глоток, впившись губами в его губы.

Склонив голову, он поцеловал ее сильнее, исследуя, узнавая. Пальцы перебирали шпильки ее строгой прически. Распустили низкий тугой узел, и шпильки посыпались на землю. И Катриона падала в пропасть, или таяла, или уносилась в дальние-дальние пределы, становилась одновременно и всем, и ничем. Большие пальцы гладили ее щеки, а ладони обнимали ее затылок, чтобы оказаться ближе, еще ближе к нему. Он целовал ее со страстью и самозабвением, жадно лаская ее и языком, и губами, и каждым своим вздохом — как если бы она была его воздух, его вода.

В уголке ее сознания еще жива была мысль, что нужно думать головой, что она должна использовать его вожделение и страсть в своих целях, но эта мысль была ей невыносима. Все померкло, и не осталось ничего, кроме жажды чувствовать прикосновение его губ, жажды наслаждения столь острой, что она казалась Катрионе болью. Жар его тела, его аромат окружали ее точно облако. Она узнавала знакомое тепло, исходящее от его тела, согревающее ее подобно костру, но аромат, столь характерное для англичанина сочетание запахов лошади, сапожной кожи и социальных привилегий, был для нее совершенно чужим. Ей невольно захотелось узнать этот запах получше, и она ткнулась носом в его шею пониже уха, пробуя кожу мимолетными поцелуями полураскрытых губ. Как хотелось ей уловить слабый аромат пачулей, которым некогда благоухали его прекрасные длинные волосы!

Из его груди вырвался тихий стон — благодарности и поощрения, и она забыла обо всем на свете. Каждое биение сердца теперь было посвящено ему. Их дыхание смешалось. Тело Катрионы лишилось веса, и она парила выше и выше, повинуясь вздымающемуся прибою страстного желания.