Книга Корсары Балтики - Дмитрий Морозов

— Отпеть сего славного воя, — зевнув, сказал удрученный делами молодой государь, — и немедля сыскать нового. Свенам глотку заткнули, однако еще немчуру воевать, да и Ганза не дремлет. Сыскать! В Гишпании, иль где там еще, сам знаешь…

Басманов помянул симпатичного ему потомка викингов и пустился с малой дружиной в сторону Наровы.

Однако подъезжая к порубежной реке, он думал уже не о превратностях судьбы прибалтийских сервов и не о сгинувшем капере, а о несправедливости судьбы. Что-то ощущалось в самом воздухе Москвы, в царских палатах, в небе над всей Россией… что-то весьма недоброе. Как говорится, «птичка шепнула» ему, что быть воеводой в войне немецкой не Очину-Пле-щееву или ему, князю Басманову, а стремительно идущему в гору царскому любимцу Курбскому.

Голова, покоритель Казани в ратном деле, ничего худого сказать нельзя, но…

Басманов сдвинул кустистые брови и помрачнел пуще тучи.

Где Курбский, там и Сильвестров, вечный зачинатель всякого вольнодумства и сомнительных новшеств. Где Сильвестров — там и Адашев, уже опальный, но все еще влиятельный любитель закордонных идеек и мыслишек.

Орден слаб, словно тополь с давно прогнившей сердцевиной — и топора не надо, лишь плечом подтолкни, свалится. Однако же, в глазах европейских и в глазах царских — он весьма и весьма крупная величина. Тот, кто сокрушит Ливонию, такую руку на Москве заимеет, что случись что — и не сковырнешь.

Род Плещеевых и сложившаяся вокруг него группировка, к которой принадлежал и Басманов, давно чаяли перемен. Готовился исподволь знаменитый указ об отписании крамольных земель «опричь», а проще — Опричный Указ.

Плещеевы считали: в грядущем военном лихе не устоять Руси без крепкой стаи, преданной государю, что будет рвать крамолу зубами. Нет еще опричных земель, а басмановские люди, порубежники Зализы, да еще кое-кто уже идут на ратное или иное государево дело, привязав к седлу собачью голову да метлу. Дескать — выметем измену и крамолу с русской земли, вырвем клыками и сметем вместе с сором.

И в первую голову опасались верные государю люди не новгородских купцов, ущемленных в правах при Иоанне Третьем, не лишенных былой вольницы Твери да Ростова, а таких вот «друзей государя», как Курбский, Сильвестров да Адашев. Гладко они стелют, да спать не получается. Изменения в царившей на Руси правде, ими созданные, медленно, но верно подтачивают саму основу власти, заповеданной предками.

Ходят по городам люди, задетые изменениями си-львестровскими, вроде бы и русские, а нутро странное, чужое. Интерес у них ко всему торговый, да такой, словно воскрес из пепла, ровно Феникс, старый, еще не усмиренный Иоанном Третьим Новгород, где превыше русского интереса шел интерес ганзейской да свенской мошны.

Бороться с птенцами гнезда Сильвестрова опричникам было трудно, ибо опора у них в среде служилой. Ратный же человек на Руси — не иначе это проклятье какое — всегда далек от торговли и интриг. Мысли явившихся по зову царя бронных да оружных людей витают не по торговой стороне стольного града, а по Ногайскому тракту, засечным чертам да крепостицам приволжским; там, где лихо сшибаются казаки да татарские лютые конники, где звенит булат да поет честная сталь. Начинается весенний съезд боярского ополчения — и новые людишки прячутся по щелям, отходят от дел, а как убудут ратники по домам да по засекам — глядь, и вновь шатаются устои, тянутся к русским лесам, к воску, поташу, дегтю и соболю ганзейские алчные купцы.

Тяжко принять правду государеву — Курбского на воеводство, дружен он с сомнительными выкормышами Адашева… но приходится. Не пришло еще время верных слуг царя. Оттого и невесел Басманов.

Меж тем мрак стал исподволь подкатываться к шляху. Груда каменьев на дальнем холме, окутанная угольными тенями, обратилась в драконий хребет, роща потонула во мгле, будто сама с холма в омут бросилась. Только посверкивают в сером полумраке щели меж плохо пригнанными ставнями засыпающих придорожных домовин.

— Из Северной Пустоши выбрались, — заметил Ярослав, обращаясь к князю. — Неужто опять, словно злой татарин в набеге, на седлах да попонах вечерять?

— Так почитай доехали, — попытался отмахнуться Басманов, но решил не мучить зазря людей и коней. — Давай вперед верховых, пусть ночлег ищут.

— Уже ушли, — усмехнулся в пшеничную бороду засечник. — Сейчас назад повертаются.

— Вот все так у нас и делается, — вздохнул князь. — Без команды, на свой аршин и норов…

Действительно, примчались на невзрачных, но ходких татарских лошадках любимцы Ярослава — донцы, указывая дорогу. Дружина свернула со шляха на еле заметную впотьмах тропку.

Вскоре вяло забрехали собачонки, и выскочил за-полошно хозяин с женой и сыновьями, таращясь на самого настоящего московитского князя, решившего вечерять в его захолустье.

— Баньки, поди, у вас нету, — мечтательно сказал Басманов, глядя, как неопрятного вида работник тянет нерасседланную кобылу к коновязи, словно корову в стойло ведет.

— Как не быть-то, для такого гостя? — возмущается хозяин и едва ли не взашей отправляет сыновей-увальней к кургузому рубленному домище, сдвинутому к самому ручью, что подковой охватывает хуторок. — Эй, Пелагея, что из печи — на стол мечи!

— Выходит, обустраиваемся на Балтике, старый? — улыбнулся Ярослав.

Ответил ему Басманов:

— Банька — это действительно всерьез! Крепости, корабли да пушки — сие грозно, но пусто. Всякий может, было бы злато. А вот крепкие хутора да баня…

Оскорблено взвизгнула собака, попавшая под сапог одного из донцов, подняли гвалт разбуженные в сараюге гуси.

Басманов вступил в ладную избу, тут же прошел к красному уголку, к иконке и негасимому светцу. Ярослав, стрельнув по углам колючим взглядом, вышел расставлять посты. Вроде бы и дома, а вроде — земля еще чужая, пропитанная вражьим духом. Совсем неподалеку битые свены, да вечно готовые к драке ливонцы. Баня баней — а служба службой.

Глава 4. ХУТОРОК

Наутро проснулся Басманов, свежий, словно не змеились за плечами многодневные конные переходы по диким и сырым лесам. Вскочил с лавки, потянулся было к броне, но усмехнулся и как есть, в рубахе, вышел вон, для приличия только подпоясавшись кушаком.

Дремавший у входа донец, по шагам определив князя, лишь глаза приоткрыл, сверкнул из-под густых бровей да бараньей шапки угольно-черным зрачком, убеждаясь, что не домовой шалит, а истинно княже пробудился, и вновь задремал чутко, опираясь о пику. Басманов, умывшись в одиночестве у колодца, принялся озираться.

Хуторок, построенный, верно, совсем недавно, не оставлял впечатления времянки. Еще не распушившиеся толком липы осеняли неглубокий светлый пруд, что наряду с пышным садом доставлял хозяевам в постные дни обильную пищу. Пахучий шиповник шел вдоль низенького забора, но кусты его ложились излишне прямо. Наверняка, решил Басманов, высажены еще выбитыми отсюда свенами. Но и пруд, не вчера обустроенный, и сад, и огород с изгородью были уже тронуты русской рукой, не оставляли впечатления чужого, трофейного. А что сказать про баню, скинувшую с плеч добрых пяток лет военной жизни, могучих сараев и ловко срубленного дома, так не похожего на жалкие халупы вдоль шляха…