Книга Девушка лет двадцати - Кингсли Эмис

– Книга в целом автобиографическая?

– Считаю вопрос бессмысленным. Мы способны воспроизводить только то, что чувствуем, или испытываем, или переживаем в жизни.

Пока я, не вполне осознанно, пытался совместить его высказывание со звучавшей увертюрой к «Поэту и крестьянину» Суппэ, Китти полюбопытствовала:

– В ней есть сюжет?

– Сюжет! Ритм! Персонажи! Пластика! Форма! Мелодика! Композиция! – припечатал Гилберт столь патетически, что никак нельзя было разобрать, то ли он издевается над этими понятиями, то ли утверждает, что в его «Лондонской сюите» этого всего – сколько душе угодно. Похоже, Китти, как и я, осталась в недоумении. Вид сидевшей по другую сторону от меня Пенни свидетельствовал, что та с момента своего появления на свет никогда и ни по какому поводу недоумения не испытывает.

– А какие у тебя планы на ближайшие дни, Пенни? – с трудом выдавил я из себя.

– Жаль, тебе не видно, какую ты себе на лоб здоровую впендюрил шишку! – Смех Пенни прозвучал весьма непринужденно, даже как-то обаятельно-наивно. – Так и торчит, прямо накладной носина! Вот умора!

Гилберт прищелкнул языком, а Китти обескураженно и с осуждением произнесла:

– Пенни! – и тут же добавила: – Она учится в колледже домоводства, это…

– Ни в каком собачьем колледже, никакого домоводства! Бросила, ясно? Никуда не хожу. Завязала. Хотя чего было вязать-то. Теперь полная свобода. Не делаю ни-че-го.

В голосе Пенни, можно сказать определенно и без всяких сомнений, прозвучала только холодная ярость. Глаза тоже злобно блеснули, хотя взгляд не был направлен ни на кого конкретно. Почувствовав, что к этому обеду душа у меня как-то не лежит, поскольку привык днем перехватывать что-нибудь легкое, я принялся раздумывать, как бы удрать. Но тут заметил, как чья-то тень мелькнула в окне и как кто-то направился к застекленной веранде, но кто именно, я разобрать, не смог. Через мгновение откуда-то из глубины дома послышалось громкое мужское пение, сочные гортанные звуки лились, как бы подражая валлийскому говору, хотя в замысел исполнителя это, очевидно, не входило:

Я вно-авь с тобо-ай душо-ай, англис-с-ски са-адик,

Среди кусто-ав ма-аих англис-с-ски красных ро-аз…

Музыканты в большинстве своем глуховаты к произнесению или звучанию слов, а многие и к мелодике текста, однако для Роя, который столько раз в моем присутствии пел эту песню и в этой самой манере, характерно утрированное «англис-с-ски» вместо «английский» как бы содержало намек на тех, кто произносит наши слова так, как они пишутся. В самом деле, это все приближавшееся и приближавшееся к нам, сидевшим за столом, пение производилось в явно издевательски-обидной, уничижительной манере, хотя вряд ли Рой предполагал, будто в его отсутствие в дом тайно просочились обладатели вокального стиля, который он в данный момент пародировал. Однако ярость к отсутствующим и зачастую воображаемым врагам составляла часть его сущности. Разумеется, самым очевидным объяснением такой выходки было стремление рассмешить, если бы не тот факт, что нередко подобное в его исполнении никто, да и сам он, как шутку не воспринимал. Аналогичный ход рассуждений мог привести к предположению, что это просто рисовка. Скорее всего, Рой просто забавлялся, не более, привыкнув, должно быть, – дитя уже немолодых родителей, явившееся на свет младшим в подростковом коллективе сестер и братьев, – так забавляться с детских лет. Но почему Рой именно в данный момент завел песню про «англис-с-с-ки садик»? Заострить внимание на своем нежданно раннем возвращении домой еще до фактического появления, почти так, как однажды проделал Джонас Чеззлвит, совершив проступок куда серьезней, чем тот, на который мог отважиться Рой.

Дверь в кухню отворилась, и вошел Рой, большой и неуклюжий, в двубортном пиджаке с широкими лацканами, который в соответствии с последней модой производил странноватое впечатление, весьма и весьма смахивая на короткое пальтецо, в рубашке о двух тонах с переливом и ворсистых брюках в очень широкую полоску. Внешне он не изменился, все то же лицо, казавшееся всегда монолитным слепком: прямой, внушительного вида нос, полные губы, острый, слегка покатый подбородок, – похожая физиономия частенько встречается средь фото знаменитостей 30-х годов, в особенности актрис; это сходство сейчас, отметил я с некоторой озабоченностью, подчеркивалось небрежной короткой стрижкой, которой подверглись его густые, темные, без тени седины волосы. Решительно ничего актрисоподобного в Рое быть не могло, при всем том, что повсюду такого у нас было в избытке, – Рой был мужчина до мозга костей; однако сегодня я смотрел на него, испытывая легкий внутренний дискомфорт, которого, клянусь, никогда прежде не ощущал. В руке Рой держал большой бокал с напитком коричневатого цвета.

Рой, по крайней мере внешне, изобразил крайнюю радость при виде меня и тут же выразил глубокую, хотя и непродолжительную озабоченность видом моего лба, хотя мог бы сосредоточиться на этом подольше, дабы нивелировать собственную моральную неловкость. Китти и Пенни молча и внимательно слушали подробный рассказ Роя о том, как бразилец внезапно почувствовал недомогание, вызванное приступом, – в этом месте Рой недоуменно фыркнул, – какой-то болезни от какого-то тропического микроба, подхваченного этим малым во время путешествия по Амазонке. И я с грустью подумал: дойдет ли до Роя когда-нибудь, что выдавать объяснения, полагая их убедительными на том основании, что те слишком очевидны и неизобретательны, чтобы считаться придуманными, – типичная мужская ошибка, которую многие успевают изжить еще до завершения среднего образования. Очередное появление Эшли, на сей раз в пижамке и в сопровождении Пышки-Кубышки, спасло Роя от семейного скандала. Тут отец и сын с неаполитанской – по крайней мере со стороны отца – страстью слились в объятии; вскоре сынок принялся вырываться из рук папаши, любопытствуя, что тот ему принес. Тотчас подношение было извлечено из огромного накладного кармана пиджака-пальтеца – миниатюрная пожарная машинка с, как тут же обнаружилось, пронзительнейшей сиреной. Мальчишка принялся забавляться с машинкой на полу под столом, прямо у нас под ногами. Гилберт, не преминувший продемонстрировать свое неодобрение происходящим, осведомился у Роя, успел ли тот отобедать.

– Нет, разумеется! Я тут же со всех ног поспешил домой, – с серьезным видом отвечал Рой. – Но вы на мой счет не беспокойтесь – мне совсем чуть-чуть чего-нибудь!

– Как же ты добирался домой от станции? – спросила Китти, впервые открыв рот с момента появления мужа. Голос ее прозвучал откуда-то издалека, как будто она сидела много дальше всех.

– А?

– Как… ты добирался… домой… со станции?

Она как бы сплевывала пережеванные куски, тряся головой, точно церковный голубь.

– Как добирался? А пешком. Славный денек! Что-нибудь на перехват, Гилберт, спасибо. Кусок говядины попостнее в самый раз. А после – можно этих, как их, баночных ананасов и слив, если есть. И порядок!

Когда мы только познакомились, у Роя был легкий северный акцент, который неизменно исчезал, преображаясь в речь английского школьника в те нередкие моменты, когда на него находило возбуждение. Сообразив, вне всякого сомнения, на неком промежуточном этапе самосознания, что такая несуразность слишком очевидна даже для непритязательного слуха иных преуспевающих социалистов, с кем Рой проводил большую часть своего времени, он, должно быть, решил переключиться на новую небрежную манеру разговора, сочтя ее наиболее легкой для воспроизведения, более насущной в политическом смысле, а также похожей на ту, которой изъясняется молодежь.