Книга Европейское воспитание - Ромен Гари

— Возможно, — продолжал Черв, — когда-нибудь они дойдут сюда? Гм?

— Вполне возможно, — сказал кабатчик.

— А когда они выгонят немцев…

— Мы этого ждем не дождемся, — быстро вставил пан Йозеф.

— А когда они выгонят немцев, нам, возможно, разрешат повесить всех предателей, спекулянтов и прочую нечисть… Гм?

— Если вам что-то нужно, вы только дайте знак, — как ни в чем не бывало сказал пан Йозеф.

— О чем речь… — забубнили крестьяне.

Черв приказал разгрузить телегу. Пан Йозеф постарался: продуктов отряду должно было хватить, по крайней мере, на месяц… Делегация влезла на телегу, кучер крикнул: «Wio! Wio!», и кортеж тронулся. Мужики не разговаривали. Они старались даже не смотреть друг на друга. Пан Йозеф насупился. Этот Черв не сказал ему ничего путного. Двуличный человек, лицемер. На него нельзя ни положиться, ни разгадать его тайные мысли. «Такие люди, — угрюмо думал пан Йозеф, — сегодня жмут тебе руку, смотрят тебе в глаза, а завтра подсылают партизана, чтобы тот убил тебя из-за угла». Он вздрогнул. Жить все труднее. Никто не платит долги, любое дело опасно начинать, сегодняшний победитель завтра может стать побежденным. Он не знал, какому святому верить. Но многим поколениям его предков удавалось спасать свою шкуру и свои трактиры, невзирая ни на кого — татар ли, шведов, русских ли, немцев. С ними всегда обращались как с гостями, а не завоевателями. «Добро пожаловать всем в наш трактир!» — таков был их девиз. Все дело в хладнокровии, чутье и быстрой перемене взглядов в нужный момент… Пан Йозеф вздохнул. В своих сообщениях немцы утверждали, что якобы заняли пригороды Сталинграда: это означало, что город все еще держался. Предвидеть будущее становилось все труднее… Остальные ездоки не думали ни о чем. У них не было своего мнения: у них были долги. Они безропотно сопровождали пана Йозефа.

10

Так телега добралась до деревни.

— Объезжай! — приказал пан Йозеф кучеру. — Не хочу, чтобы видели, что мы приехали из леса.

Они въехали в Пяски со стороны Вильно. Телега остановилась перед бывшей мэрией, на которой теперь красовался флаг со свастикой и надпись «Kommandatur» большими готическими буквами.

На лестнице их встретил молодой человек с редкими светлыми волосами и сутулой спиной. Он беспрерывно обнажал зубы в заискивающей улыбке. Это был поляк, согласившийся служить немецким властям осведомителем и с тех пор редко выходивший на улицу один после захода солнца. Он извивался всем телом, потирая руки.

— Заждались мы вас, пане Йозефе, заждались!

Он протянул руку. Пан Йозеф оглянулся вокруг, косясь по сторонам, и не подал ему руки. Он прошел вслед за белобрысым молодым человеком в переднюю. Там, вдали от нескромных взоров, он с жаром пожал ему руку.

— Извините меня, пане Ромуальдзе, за то, что не подал вам при всех руки…

— Не стоит, пане Йозефе, я прекрасно все понимаю!

— Поймите, даже теперь мы не одни…

Они стояли в передней, горячо пожимали руки и искренне смотрели друг другу в глаза.

— Понимаю, понимаю, — твердил пан Ромуальд, обнажив зубы.

Они продолжали жать руки и смотреть в глаза.

— Я ничего не имею против того, чтобы пожать вам руку, — уточнил пан Йозеф. — Напротив, я весьма польщен, весьма польщен…

— Мой дорогой друг! — сказал пан Ромуальд.

— Никто лучше меня не понимает всей деликатности вашего положения и благородства, мужества, которое требовалось вам для того, чтобы сыграть… согласиться играть…

Он немного запутался.

— Спасибо, большое спасибо! — поспешил ему на помощь пан Ромуальд.

— Я имел в виду, для того чтобы взвалить на свои плечи этот неблагодарный, но необходимый труд… — Он закашлялся. — Когда-нибудь мы узнаем, сколько жизней вам удалось спасти… Кто знает? Возможно, я обязан вам своей!

— Что вы, что вы, — скромно возразил молодой человек. — Как поживает пани[15]Франя?

Кабатчик был женат на одной из самых красивых женщин в округе: он сильно ее ревновал.

— Прекрасно! — сухо ответил он. Затем повернулся к крестьянам. — Пане Витку, — приказал он, — ну-ка выгрузите тот мешок с продуктами, что мы привезли для пана Ромуальда…

— Вас ждет герр гауляйтер! — доложил молодой человек.

Делегация была представлена. Пан Йозеф приложил руку к сердцу и раскрыл рот…

— Знаю, знаю! — нетерпеливо оборвал его немецкий чиновник. — Все они говорят одно и то же… Это муж?

— Jawohl…[16]

— Что он привез?

— Яйца, сало и творог! — сказал пан Ромуальд, обнажив клыки.

11

Янек сидел у костра — дождь перестал, и партизаны воспользовались этим, чтобы выйти из норы, — задумчиво наблюдая, как в костре шипят и дымятся сырые дрова. Младший Зборовский, усевшись по-турецки, играл на губной гармонике с большой охотой, но без особого умения.

— Ты играешь безобразно, — сказал Янек. — Просто ужасно!

Юный Зборовский обиделся.

— Это чертов отрывок, — возразил он. — Ты ничего не смыслишь. И слова красивые. Он пропел:

Tango Milonga

Tango mych marzen i snow…[17]

— И слова ужасные! — вздохнул Янек. — Ты можешь сыграть Шопена?

Юный Зборовский покачал головой:

— А кто это?

— Один поляк, — сказал Янек. — Композитор. — Он протянул руку. — Дай.

— Ты умеешь играть?

— Нет.

Он схватил гармонику и с отвращением зашвырнул ее в кусты. Юный Зборовский выругался, подобрал инструмент и снова начал дуть в него.

— Где твои братья?

— В Вильно.

Братья Зборовские вернулись поздно вечером. Они пришли не одни: привели с собой девочку. Лет пятнадцати. Лицо ее было усыпано веснушками; их было очень хорошо видно, хотя она густо напудрилась. Она носила военную шинель, которая была ей велика, и берет, едва прикрывавший белокурые, растрепанные волосы. Янек видел ее впервые.

— Кто это?

Младший Зборовский посмотрел на девочку.

— Смотри, чтоб не наградила тебя болячкой, — ухмыльнулся он.

— Какой болячкой?

— Болячка. Ну ты же знаешь.

— Ничего я не знаю, — сказал Янек.