Книга Додж по имени Аризона - Андрей Уланов

— Планета это такая, — говорю. — Ближайшая, насколько помню, к Земле. Есть еще и Венера поблизости, она, кстати, еще больше подходит. Тоже все время облаками закрыта.

— Эти планеты, — отвечает Аулей, — как и твоя родина, сейчас одинаково далеки от тебя.

— Как же, — говорю. — Вы, значит, добрые дяди с далекой звезды, у вас давно полный коммунизм и межзвездное сообщение, а весь этот металлолом на себе вы таскаете для съемок исторического полотна о темных веках. И сожженная деревня — это тоже часть декораций, а скелеты из папье-маше, только сделаны очень хорошо, потому и выглядят как настоящие. А «Додж» вы сперли, потому что у вас подлинного реквизита не хватает.

Ох, и разозлили они меня. Я даже слова вспомнил, которые со школы не употреблял.

— Не совсем так, — говорит Аулей. — Наш мир находится рядом с твоим, но, как бы это лучше сказать, за поворотом.

Ловко. Вышел, значит, в булочную за хлебом, завернул за угол — и на тебе — другой мир. Ни Гитлера, ни Черчилля, ни даже товарища Сталина. Одни мамонты по деревьям скачут.

Только вот чувствую — волосы у меня на загривке чего-то шевелиться начинают. Очень уж много вещей, которые разумно не объяснить — а в эту легенду они, как в родной ствол, укладываются.

Спокойно, думаю, Малахов, только без нервов. Ты же разведчик, вот и действуй соответственно. Вспомни, что тебе капитан говорил.

Вспомнил. Говорил наш капитан: «В большинстве своем самые непонятные на первый взгляд случаи имеют самое простое и обычное объяснение». Только добавлял при этом: «А если все простые и понятные объяснение не срабатывают, значит, истинным является оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось».

Конец цитаты.

— Ладно, — говорю, — допустим. Не скажу, что я вам так вот сразу и поверил, но, пока других версий нет, принимаю вашу как рабочую. — Ну, точно как капитан заговорил. — Вы мне вот что объясните. Если наш мир рядом, да так, что я в него запросто угодил, почему же между нашим и вашим до сих пор регулярное сообщение отсутствует? У вас ведь тут, я смотрю, много нашего добра — и «Додж», и Трофим, и самолет на тарелки. А про ваш мир я что-то до сих пор не слыхал. Или у вас вход рубль, а выход — два?

— Дело в том, — говорит Аулей, — что в вашем мире идет война. Как и в нашем, но ваша война гораздо страшней, ужасней, больше. Настолько больше, что нам здесь даже не удается представить, как можно дойти до такого.

Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?

— И та боль, тот ужас, — продолжил Аулей, — которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.

— Это что ж, — говорю, — выходит? Получается, все, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?

— Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…

— Энергии, — подсказал отец Иллирий.

— Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.

Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно — осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было — отбавляй сколько хочешь!

Видок, наверное, был у меня в этот момент — как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.

— Довольно вам, двоим, — говорит, — человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. — И мне: — Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.

Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.

Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.

А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь — одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один — двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.

Открыл глаза — а надо мной потолок каменный.

Я как вскочил — чуть об этот потолок макушкой не въехал. Приземлился на пол, гляжу — точно, на эту самую кровать меня вчера Матика и уложила. А вот и форма рядом лежит сложенная, и сапоги рядом стоят.

Значит, не сон все это. Значит, наяву все было. И островок, и замок, и деревня, и Кара рыжая.

Ох, думаю, ну и влип же я.

Ладно. Оделся, выглянул в коридор — никого. Вышел и только успел до лестницы дойти, глядь — рыжая. В засаде сидела, не иначе.

Смотрю — вырядилась она сегодня прямо как на бал. Сапожки красные, юбка коричневая, мягкая, в складку. Короткая юбка, еле колени прикрывает. А сверху то ли рубашка, то ли блузка — не разбираюсь я в этих дамских шмотках — белая, с длинными рукавами и вырез глубокий, с отворотами. Я на эту блузку секунд пять пялился, а потом дошло — да это же шелк парашютный! У нас, когда фриц со сбитого «Юнкерса» прямо на землянку свалился — дохлый, правда, зенитчики постарались, — мы тоже этот парашют оприходовали. Кто на что, а один дурик на портянки.

— О, — говорю, — гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?

— Тебя жду, — отвечает. — Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, — и глазки опустила.

Ну, вот, опять за свое.

— Ладно, — говорю, — охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать — дело твое. Получи тогда первое задание — вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.

— С радостью, господин, — и улыбается. — Идите за мной.

— И вот что, — говорю. — Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь — не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?

— Ясно, Сер-гей, — отвечает. — А меня — Кара-лен. Для некоторых — Кара. Но не для тебя.

Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате — залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная — глаз не оторвать.

Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были — проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали — показать ничего не мог.