Книга Свет в окошке - Святослав Логинов

— Да есть немного, — скромно отозвался Афоня. Он подвёл Илью Ильича к столику, усадил и, наклонившись, быстро зашептал: — Это он намекает, чтобы я ему долги вернул… Видит, что новичка привёл, значит — при деньгах. А я ему много должен. И кто только придумал этот обычай — долги отдавать?.. Погоди тут моментик, я с хозяином рассчитаюсь и живой ногой обратно…

Уйгур с Афоней скрылись в доме, но меньше через минуту явились вновь. Видимо, расчёты здесь проводились быстро и безо всяких расписок.

— Вот, теперь можно весёлым пирком и за свадебку! — возгласил Афанасий, усаживаясь за стол. — Хозяин, давай сюда всего, на что у меня денег хватит. Достатки мои ты знаешь, а в долги я сегодня залезать не намерен. Дай хоть день побыть бедным, но гордым!

Уйгур поспешил на кухню, тут же появился оттуда с подносом, уставленным кушаньями, выдававшими его национальность. Был здесь сотейник с рыбным хе, огромнейший ляган, на котором горой возвышался горячий плов, блюдце с катыком, густым, как рыночная сметана, жгучая чимча, которую Илье Ильичу впервые довелось попробовать в Ташкенте, нарезанная аккуратными скибками дыня, шербет и прозрачные кристаллы навата в расписной фаянсовой чашке.

— Жрачка здесь дешёвая, — пояснил Афанасий, разрывая напополам лепёшку лаваша. — Но не вздумай ничего заказывать. Всегда бери только то, что есть в меню. Заказные блюда вдесятеро дороже…

Из-за дома появился ещё один человек, бледный и длинноволосый, с беспокойным тёмным взглядом. выдающим фанатиков и душевнобольных людей. Афанасий сказал ему что-то по-английски, незнакомец коротко ответил, присел на краешек стула и принял кусок лепёшки.

— Ты угощайся! — щедро предложил Афанасий Илье Ильичу. — Хе у уйгура знаешь какое? Он карпа не признаёт, а только три рыбы: чир, хариус и таймень. Попробуй, сразу почувствуешь.

За полвека вкус того блюда, каким угощали Илью Ильича узбеки, подзабылся, но хе показалось удивительно вкусным, тем более что Илья Ильич, измученный непрестанными болями, не ел почитай уже неделю, и сейчас каждый кусок доставлял ему настоящее блаженство. Афоня пировал вовсю, видно было, что ему тоже пришлось немало попоститься в последнее время. Приглашённый господин сидел на стуле, выпрямившись и крепко сжимая поданный кусок, к которому, кажется, не собирался притрагиваться.

— Это знаешь кто? — спросил Афанасий, утирая салфеткой жирные губы. — Это знаменитый проповедник. Сам он из Северо-Американских Штатов. Паствы у него там было — не пересчитать. Небось прихожане думают, что он среди праведников пирует, а он тут, с нами сидит. Он и сам верил, что в раю будет жить, да и теперь от своего не отступается. Дурака жизнь ничему не учит. Он сюда богатеем попал, аж жуть берёт, ежели представить. А как очутился среди нихиля и деньги увидал, то решил, что это ему такое испытание от бога положено. Деньги расшвырял и думал, что немедля в раю очутится. Ну и очутился… сам понимаешь где.

— Так мы его произведение видали? — спросил Илья Ильич.

— Не. Его раёк в другом месте, да и поновее будет. Туда и сейчас постороннему соваться не стоит. Получишь от архангела мечом по кумполу — мало не покажется. Квакерский рай суровый, туда чужих не пускают.

Квакер сидел, неулыбчиво глядя на обедающих. По сухому лицу было невозможно определить, понимает ли он, что разговор идёт о его особе.

— Ему и сейчас, — продолжал Афоня, — денег порой отваливается, хотя все меньше и меньше. Но он их не бережёт, не-е!.. расшвыривает безо всякой пользы. Ни себе, ни людям. Сыщики его, бывает, прикармливают из жалости, так ведь изредка. У нас вроде как примета образовалась: повезло, нашёл новичка — дай квакеру кусок. Уйгур на задворках ночевать позволяет, но в комнаты не пускает, там за деньги. Чем ещё жив сердешный — не знаю.

— Да бог с ним. — оборвал Илья Ильич, не привыкший жалеть сектантов. — Ты лучше расскажи, как тут нормальные люди живут?

— Значица, так. — Афанасий наклонился через стол. — Ты, главное, запомни: презренный металл тут важнее всего. Ты небось уже понял, с деньгами у нас всё можно, а без денег, как в песне поётся, жизнь плохая, не годится никуда. Что сколько стоит — поначалу меня спрашивай, а там разберёшься. Но главное — в долг никому ни лямишки. В рост будут предлагать, под любые проценты — не давай! Тут так: выпустил из рук — пиши пропало.

— А чего ж уйгур тебя ссужает? — поинтересовался Илья Ильич.

— Это я один такой блаженный… — отмахнулся Афоня. — Честный я, а уйгур меня знает как облупленного. К тому же сейчас долг зажму, так потом кто меня выручит, когда на мели окажусь? Опять же, куда бы я тебя привёл, если долги отдавать не желаю? Дело наше сыщицкое — сегодня при мнемонах, завтра и лямишке рад.

— Понятно. Но ты всё-таки скажи, те люди, которых я при жизни знал, а они прежде меня умерли, они тоже здесь? Как увидеться-то с ними?

— Погоди, это вопрос не сегодняшний… Ты сначала должен научиться всему, что тут потребно. Да хоть бы как с людьми разговаривать? Ты учти, здесь живых нет, обычаи иные, а обиды старые. Родных ты, поди, и не узнаешь, особенно кто молодым преставился.

— Я Марка Твена читал, — хмуро сказал Илья Ильич.

— Ишь ты, — Афанасий прицокнул языком, — второй уже человек этого Марка поминает. И что, он жив покуда?

— Сто лет как помер.

— Тогда не иначе он в Цитадели. Как-нибудь соберусь, почитаю твоего Марка.

— И всё-таки… — напомнил Илья Ильич.

— А что всё-таки? Вот был у тебя при жизни заклятый враг. Так в том мире ты его запросто мог со света сжить. Хоть самому подкараулить, хоть… ну, в общем, были способы. А тут никуда никого не сживёшь, все и без того на том свете. Да и вообще, никакой подлянки не сделать, разве тот совсем тупой окажется. Только и можно, что не встречаться. Вот земляки наши, особенно кто после войны сюда попал, все Гитлера ненавидят. А Гитлер он тут, при больших деньгах, между прочим, рукой не достанешь. И ничего ему не сделать, по второму разу на тот свет не отправишь. Только и можно, что забыть его поскорей.

— Вот оно как…

— А ты думал! Война меж мертвецами — последнее дело, а из-за живых дел, так и вовсе глупо. Люди они разные, и правды здесь скрывать не принято, всё равно, кто захочет, тот всё узнает. Но и презирать людей за то, как они жили, тоже не принято. Вот я, скажем, сыщик. Так я и на том свете сыщицким ремеслом кормился. В ОГПУ работал, на хорошем счету был. Вот только расстреляли меня в тридцать шестом. Как Ежов Ягоду скинул, так меня и расстреляли. И за что, спрашивается? Служил верой-правдой и впредь служить был готов… Добро бы ещё узнали, что я и до семнадцатого в сыскном работал, так нет ведь, просто так в расход пустили, от излишнего рвения.

Илья Ильич молчал, пристально разглядывая собеседника, у которого оказалась такая богатая биография.

— И вот, скажем, повстречаю я тут своего следователя — и что? А ничо, привет, скажу, Антошка! Как ты, своим ходом сюда, с тёплой постельки или тоже добрые люди помогли? А больше ничего не скажу, потому как теперь мы с ним на равных, оба окочурились.