Книга Переселение душ - Барри Пейн

— Вы меня извините, теперь я могу идти.

Но мы не позволили ей идти, и остальную часть пути я нес ее на руках.

* * *

Ближе к полудню приехала Берта, и я несказанно обрадовался ей. Она оставила свои светские обязанности, что само по себе было большой жертвой с ее стороны, но она оказалась готовой и к другим жертвам ради Уилмэй. Известие о смерти Филиппа она выдержала с большим самообладанием. Гораздо эмоциональнее она отнеслась к известию о том, что Уилмэй блуждала по лесопосадкам, «где не было никого». Оставшуюся часть дня она не разлучалась с Уилмэй, а после похорон Филиппа решила вообще завершить светский сезон в Лондоне и увезла Уилмэй за границу, к морю. Уилмэй полюбила Берту и не решилась противиться ее воле. Они пробыли всю зиму за границей, я на некоторое время составил им компанию, но вскоре вернулся в Лондон.

Молодость со временем забывает утраты и заново обретает силу, бодрость духа и ощущение радости бытия. Уилмэй вернулась в прежнее состояние, смотрела на жизнь яркими синими глазами, каталась на пони, училась плавать и даже фехтовать. Раньше она не интересовалась французским языком, однако теперь болтала на нем, причем весьма бегло.

— Сейчас она в переходном возрасте, — говорила мне иногда Берта. — Но со временем я начну подумывать о… — Берта делала многозначительную паузу. — Красота, четыре тысячи фунтов годового дохода и самая ласковая душа на свете. Она должна сделать хорошую партию.

— Тебе бы на аукционе работать, — заметил я. — Но имей в виду: в характере Уилмэй нет ничего светского.

— У меня тоже нет, — парировала Берта. — Зато у нее много здравого смысла.

— Подожди, по крайней мере, пока она подрастет.

— Разумеется, я ни словечка ей не скажу до той поры, господин опекун.

— Во всяком случае, я не хотел бы — когда придет время, — чтобы, пускай самая блестящая, какая-то партия была ей навязана.

— Ты ничего не понимаешь, — вздыхала моя сестра, — да и ребенку нет еще шестнадцати. Так что пока не забивай свою опекунскую голову подобными проблемами.

Шестнадцатый день рождения Уилмэй мы отмечали вместе в доме Берты. Нас было трое, и больше не было никого. Много раз нам доводилось обедать втроем, но этим вечером впервые все было иначе — совсем иначе.

Глава VII

— Миссис Энтерланд сейчас спустится, — сказал Картер, распахивая передо мной дверь гостиной.

Картер и миссис Блэйд служили теперь в доме моей сестры. Картер — дворецким, а миссис Блэйд — горничной Уилмэй и одновременно домоправительницей и экономкой. К тому же она времени от времени исполняла доверительные поручения моей сестры. Берта считала ее настоящим сокровищем.

Я провел несколько минут в гостиной, заставленной уймой модных вещей, как старинных, так и современных, и как две капли воды похожей на все остальные гостиные предместья Мейфэр.

Появилась Берта. У нее был таинственный вид, словно она была чем-то очень довольна, что было истинной правдой. Выглядела она гораздо моложе тридцати пяти, что, увы, было неправдой. Она ласково потрепала меня по щеке, поцеловала и воскликнула:

— Эдвард, у нас для тебя есть сюрприз!

— Неужели? — отозвался я. — Тогда, конечно, тебе не нужно приносить извинения.

— Ну уж и не подождать минуточку. Все стало известно только в последний момент. Ну вот, чуть не выдала секрет.

— Выдавай уж. Ты не успокоишься, пока не выложишь все. Между прочим, ненавижу всякие сюрпризы. Какой-нибудь чертик выскакивает из коробки — хлоп! — и все смеются. На мой вкус, все это пошло.

— Но этот сюрприз совсем другой. Он красивый!

— Ладно уж, посмотрим. Ну а как Уилмэй? Где она?

— С Уилмэй все в порядке, она очарована твоим подарком.

— Ты спрятала ее за шторой или еще где? Она выскочит и будет смеяться. Самое ужасное — что вы обе решите, будто это забавно. Когда же ждать вашего сюрприза?

Картер объявил, что обед подан.

— Уилмэй, да будет тебе известно, слишком скромна для глупых забав. Пойдем в гостиную, и ты сам все узнаешь.

В гостиной возле стола стояла Уилмэй, но это была совершенно другая Уилмэй. Раньше она носила волосы распущенными, теперь они были уложены по последней моде. Раньше к таким обедам она одевалась в полудетские платья. Теперь на ней был вечерний туалет, сшитый на заказ: белое длинное платье с глубоким декольте. Нитка жемчуга, которую я подарил Уилмэй, обвивала ее шею. Она казалась одновременно смущенной и довольной. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела. Я почтительно склонился перед ней, поцеловал ей руку, как взрослой даме, и почтительнейше попросил позволения поздравить мисс Эмори с днем рождения.

Уилмэй церемонно поблагодарила меня за жемчуг. А когда мы сели обедать, она взяла на себя обязанности хозяйки. Берта и я уселись по обе стороны от нее.

— Ну и как? — спросила Берта. — Что мистер опекун думает о нас?

— Я восхищен, Уилмэй. Скажи правду, сколько тебе лет?

— Мне шестнадцать, Эдвард. Ой, неправда, мне уже семнадцатый год.

— А мне тридцать девятый год, и я чувствую себя столетним старцем. Я вижу перед собой малышку, которой когда-то я подарил лиловую коробку конфет с нарисованным на ней позолоченным сердцем.

— Но, Эдвард, — перебила Уилмэй, — я не была малышкой, мне было тогда целых десять лет.

И я все помню…

— Конечно, конечно, хотя десяти еще не было, к тому же одета ты была, когда я впервые тебя увидел, несколько легкомысленно.

Уилмэй рассмеялась, но слегка покраснела. Похоже, получила способность краснеть в качестве подарка на день рождения. Прежде она не отличалась застенчивостью.

— А нынче-то, — сказал я, — какие перемены!

— Ничего особенного, — заявила Уилмэй. — Просто у меня другая прическа и новое платье, но сама я не изменилась.

Но она стала другой. Миновали сумерки детства, и уже занималась заря, предвещая рассвет, зенит и закат.

Обед прошел весело. Берта, как всегда, блистала остроумием. Уилмэй, как мне показалось, смеялась более сдержанно, чем обычно, и меньше говорила. Впрочем, иногда она вполне серьезно утверждала, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, и этим смешила нас еще больше. Она начиталась всяких книжек и насмотрелась пьес и теперь заявляла, что жизнь — печальная штука, но в печали есть что-то притягательное. В конце концов сама же над собой и рассмеялась.

А затем Берта заявила, что хватит мне курить, и попросила меня сесть за фортепьяно.

— Играть? И не подумаю, — возразил я. — Твое фортепьяно вечно расстроено, и ты накрываешь его всякими скатертями, ставишь на него горшки с цветами, фотографии, вазы… На нем беспорядок, а тебе кажется, что это красиво.

— Уговори его, Уилмэй! — сказала Берта. — Объясни все!