Книга Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

Счастлив князь Юсупов, и Голицын тоже счастлив, и ты будешь счастлив… но только не со мной.

— Я вижу, что ты не любишь меня.

— Ничего другого тебе дать не могу.

— Увы, я знаю твои мысли, и мне больно за семью.

— Ну и знай… Знай, что и сегодня мы должны были увидеться, но он не пришел. И мне тоскливо.

— Одумайся, Кира! Я все прощу, только не надо с ним встречаться. Так не должно быть!

— А я хочу! И ничего не могу с собой поделать.

— Я понимаю. Меня так долго не было. Ты оказалась в большом, незнакомом городе совсем одна. Рядом ни друзей, ни подруг… Но почему ты не общаешься с княгиней, с моей матерью?

— Для нее я не слишком родовита. Я выскочка, парвеню, ворона в эдаких павлиньих перьях!

— Ты не права, Кира! Господь с тобой! Мама желает нам добра. Уверен, у нее и в мыслях нет желания как-нибудь оскорбить тебя, унизить.

— Ты бы видел ее глаза, когда она смотрит на меня…

— Помилуй, Кира! Выдумки! Выдумки все это! — И после паузы вопрос: — Так что же делать?

Долгое молчание. И вот, наконец, я слышу до боли мне знакомый женский голос:

— Давай уедем! Уедем навсегда. Здесь ничего уже не будет.

И снова пауза.

— Возможно, ты права… А что, если все вернется на круги своя? Не знаю, как ты… я еще надеюсь.

— Ты слеп, Юрий! Слеп, как и всегда. Ты и меня не смог понять. Не понял и того, что в России происходит. Открой глаза! Прежнего уже не будет никогда!

— Но как же… Нет, я так сразу не могу… Мне нужно посоветоваться…

— С кем? Завтра всех твоих знакомых по лицею поставят к стенке или же повесят на столбах. Чего ты ждешь? Чтобы твои холопы снова пришли поклониться князю-батюшке, мол, мы никак не можем без тебя?

Тишина. Оба молчат. А может быть, целуются? Тьфу, черт! Опять я о своем. А тут, может быть, решается судьба.

— Что ж, пойду договариваться о паспортах.

Князь уходит, а я остаюсь в отчаянии, в тоске по загубленной любви… Так что же делать? Да только уповать на чью-то милость.

Господи! Прости и помилуй своего раба за все, что я тут натворил. Зачем Ты так жесток? Клянусь тебе всем дорогим на свете — я достаточно наказан. Знай, что я верю в Тебя! Верю всегда, даже если на время об этом забываю. Верю душой, телом, каждой клеточкой мозга. Верю и прибегаю к Тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. Прости меня и сделай так, чтобы Кира вновь ко мне вернулась. И чтобы я избавился от пристрастия к наркотикам. Я верю, что Ты услышишь мои мольбы и вылечишь. Избавь меня, Господи, от той гнусности, в которую я сам себя низверг. Не дай мне сгинуть, избавь меня от морфия, от кокаина, избавь от слабости духа и дай надежду, что все еще можно изменить. Поверь, Господи, я исправлюсь!

И вот уже сумрак в комнате рассеялся, и кажется, что на душе немного полегчало…

Да, как же! Полегчает тут. А вы попробуйте жить, когда думаешь только об одном — о том, с кем и что она делает там, в своей квартире. Я тихо позвал:

— Кира!

Однако никто не входит в дверь. Никто не сядет на постель и не погладит меня ласково и нежно. Но почему?

Ну как тут не понять — они небось уже собирают свой багаж, а я по-прежнему валяюсь на кровати. Скорей, скорей в Москву!

5

Как ехал в поезде, что говорил, что делал, не в состоянии в точности припомнить. Все было словно бы во сне. Нет, не во сне, а в горячечном бреду, когда перед глазами возникают сцены одна другой ужаснее и отвратительнее.

Вот вижу сплетение тел на кровати в спальне… Сдавленные крики, стоны… Князь удовлетворенно улыбается, закуривает папиросу, а Кира гладит его по животу… Смеется…

— Ты знаешь, он такой забавный…

— Кто?

— Да тот офицерик, врач, с которым ты пересылал письмо.

— Знал бы, что он такой ходок, пристрелил бы еще там, в госпитале.

— Ну до чего ты у меня ревнивый! — снова рассмеялась.

— Как ты могла? С любовником на этом самом диване, на котором я читал тебе стихи.

— Какие еще стихи? Я что-то не припомню.

— Да-с, на этом вот диване…

Сказано это почти трагическим тоном, и вдруг:

— Ну и каков же он в постели?

— Юрий, господь с тобой! Я не могу тебе рассказывать буквально обо всем.

— Нет, расскажи! — настаивает.

— Да, в сущности, и говорить-то не о чем. Ну, нежный, ласковый… Но, видимо, после перенесенной болезни… как бы тебе это объяснить…

— Я понял! — Князь поперхнулся дымом и вот оглушительно хохочет…

От этого злобного хохота я снова просыпаюсь. На соседней лавке храпит пьяный штабс-капитан, командир батареи из конной артиллерии. Странный тип. И очень уж назойливый. Припоминаю, что говорил мне накануне… Ну да, все уши прожужжал.

— Открыть фронт немцам! И сейчас же! Только тогда мы будем избавлены от этой жидовской оперетки с трагическим концом, когда от воплей кастрированных теноров и оваций возбужденной публики может рухнуть здание российской государственности…

О чем это он? Какое здание? Какие тенора? Да можно ли так напиваться?

— Что нужно немцам — сахар, сало, хлеб? Да подавитесь, только помогите. Мы все теперь на собственном опыте узнали, что значит демократия со всеми этими гороховыми шутами вроде Керенского.

Опять не понял про шутов… еще про демократию и про «душку» Керенского… Ах, Кира! Как же ты могла?..

— Спасти Россию может исключительно монархия. Пусть кайзер наведет у нас порядок, а дальше уж мы сами как-нибудь…

В мозгах по-прежнему сумбур, но постепенно что-то проясняется. Я пытаюсь возразить:

— Боюсь, что за безумство мартовских дней нам предстоит очень тяжелая расплата.

— А для начала всех этих… с красными бантами… на фонари!

— Я, знаете ли, не настолько кровожаден…

Ощерился. Кровью налилось лицо, рука отчего-то тянется к нагану.

— Да вы социалист, доктор, как я погляжу! — Рот брызжет слюной, меня обволакивает вонючим перегаром. — Знаю я вас, университетских, все одним миром мазаны, мать вашу так!

Вот не хватало еще в лоб пулю получить от пьяного защитника.

— Нет уж, позвольте, штабс-капитан!

— А не позволю!

— Но я же вовсе не социалист.

— Не ври! По роже сразу видно!

— Я даже слова этого поганого не выношу.

— Так я и поверил!

— Я, как и вы, радею за монархию! — Я встал, для храбрости перекрестился и запел: — Боже, царя храни!..