Книга Человек не отсюда - Даниил Гранин

Лена ничего не могла объяснить, а была девочкой отчаянной, не боялась ни быка, ни коров.

Потом мать вспомнила, что, когда была беременна Леной, шла по улице и на нее напала коза, мать защищала обеими руками живот. Отогнала козу, но страшно напугалась, и вот когда этот страх отыгрался.

* * *

После войны «давалки» стали давать орденоносцам дешевле. Давали в саду на скамейках, звали их клеенками.

* * *

Ему всегда надо было кого-то любить. Он не мог жить без любви. Он страдал от отсутствия любви больше, чем от неудачной любви. Он говорил, что никогда до конца не мог понять ни одну женщину. Всякий раз он убеждался, что из нее можно извлечь еще и еще любви и сострадания, что чувство ее неисчерпаемо, всякий раз он убеждался, что любовь оказывается и больше, и удивительнее. Любовь нужна, чтобы делать желанных детей, то есть добротное потомство, — великую живопись, музыку.

* * *

Ольга Берггольц всегда вызывала сочувствие, что бы с ней ни случалось, в каком бы виде она ни была. Пьяная, облюет себя, матерится, и все равно хороша, все равно при этом любима всеми, все ей сочувствуют, понимают, прощают. Ее любили замечательные мужчины: Борис Корнилов, Юра Макогоненко, они сами пили как следует, а вот от ее пьянства страдали.

О Набокове

Он жил в гостиницах. Не приобретал домов, квартир, вещей. Сберегал свою память. Хранилище молодых воспоминаний. Российских. Он не пользовался «казенными» библиотеками. Отчасти, может быть, этим объясняется феномен его исключительной памяти. Людей памятливых много. Все равно память Набокова остается редкостной. Она умела реставрировать мироощущения его детской жизни, от когда-то испытанного поединка с грифелем сломанного карандаша, от процесса засыпания в детской, от самых незначительных деталей давно прошедшей жизни.

Чтобы вести такие реставрационные работы, надо, очевидно, ограничить приток свежих впечатлений. Так оно и было, судя по его произведениям. Я, конечно, полагаюсь тут на услышанное от его друга, профессора Университета в Канзасе.

«Другие берега» — его воспоминания, мир детских, юношеских, семейных событий покоится на прошлых, на прожитом, как будто последующий приток жизни был прерван.

При этом он потчует нас не консервами, его воспоминания имеют свежесть узнавания — и со мной так было — детство имеет куда больше открытий, чем взрослость. Одно из самых сладких чувств при чтении — это момент узнавания — Боже мой, это же и про меня, и я это чувствовал, и я так думал, об этом плакал. Но если со мною это уже было, почему я так рад встрече с прошлым чувством? Скорее всего, мне радостно вспомнить забытое, сладостна моя общность с другим человеком. Соприкосновение. Прошедшее возникает ярко, оно подарок. Неожиданная награда. Оно избавляет от одиночества. Один из читателей признался мне: «Благодаря книге я не чувствую себя отделенным от людей, без таких книг я был бы одинок, они заполняют мир близкими мне людьми».

* * *

Как быстро вырождаются поля. Бурьян, затем кусты, я не был здесь лет семь, и вот на полях повылезали камни, валуны. Убирать некому. Еще полсотни лет, и не останется и следа от здешнего земледелия. А ведь отсюда пошла земля русская. Новгородчина! Здесь ссорились, дрались за каждый клочок. Сейчас — бери не хочу. Лежит земля пустая, вроде как ничья. На самом деле, может, продана. Кому-то. Но этот кто-то, где он? В Рио-де-Жанейро? В Норвегии?

Ехал я из Питера в Новгород, деревня за деревней, все же шоссе федеральное, а дрянное, все в ямах, движение сильное, но дома стоят безлюдные, окна темные, улицы пустынны, нигде на участках ни кур, ни свиней, ни гусей. Вместо коровников — гаражи, вместо коров — машины. Где жители? Сейчас зима, может, они уехали на городские квартиры?

Изба обшита вагонкой, три окна, крыша — шифер, крылечко, палисадник, сарайчики. Выстроились одноэтажки вдоль дороги. Когда-то клубилась пыль, теперь выхлопы многотонных дальнобойщиков. Изменился ли быт деревенский? Есть радио, есть телевизор, но тот же огород, картошка. Есть газ, та же каша, но хлеб не печен, есть холодильник. Вроде много переменилось, а вроде облик этой деревенской жизни — та же самая деревянная Россия. Радищев, что проезжал тут 250 лет назад, наверняка узнал бы это Рябово. Глубинка наша меняется медленно, неохотно, и кажется — может, так надо? Может, и хороша эта не просыхающая бедность жизни? Современность — она ведь все меньше радует. Очень уж много в ней своей грязи, душевной.

* * *

Петербург появился для России внезапно. Никто не предполагал этого города. Решение Петра было для всех неожиданно. И рос город поражающе быстро.

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво…

Ничего подобного в истории мировых столиц не было. Уже в царствование Екатерины Второй он восхищал приезжих своей юной красой. Мужал, хорошел, обретал собственный облик.

Широкая гладь Невы стала главным проспектом города. Набережные еще более раздвинули пространство, составив с рекой одно целое. Вся дельта Невы с ее рукавами включилась в городской пейзаж.

Первые же гравюры запечатлели живость рек, каналов, протоков, заполненных движением яхт, плотов, шлюпок, галер, баржей. Морские парусники заходят в устье Невы, повсюду на причалах Фонтанки, Мойки, Невки кипит портовая жизнь, разгружают товары.

Петербург был вызовом сухопутной России, он отучал русских от водобоязни, от ксенофобии.

Нарушая все традиции, он встал лицом к реке, выстроил по ее берегам лучшие свои дворцы, особняки, памятники, сады, создав исключительную по своей торжественности панораму. Невская ширь позволяет охватить одним взглядом прибрежную даль, парад гранитных набережных, мостов.

Существуют два Петрополя: один на берегах, другой — отраженный в водах, его омывающих; двойной город, двойные мосты, мостики делают реальность зыбкой, отражения колышутся, исчезают.

Ныне только через старые гравюры и картины можно представить, что значила для города его водная сеть: по ней везли бревна, продукты, кирпич, зерно, гончарные изделия… Водные пути служили дорогами, торговыми путями, транспортными магистралями. Зимой по льду шли санные обозы.

На Масленицу на всех площадях шумели гулянья, праздничные базары, представленья. Вообще в городе бурлила публичная жизнь, улицы были полны бродячими торговцами, музыкантами, мастеровыми. На Царицыном лугу происходили военные парады, смотры полков, разводы караулов. Судя по картинам, зрелище было эффектное, недаром оно собирало толпы горожан. Каждый полк отличался своей формой, играли духовые оркестры. Столица отмечала то победы русского оружия, то тезоименитство. Царицын луг — Марсово поле — выполнял роль народного общедоступного театра. А в особо торжественных случаях зрелище переносилось на набережную, где в вечернем небе расцветали фейерверки. Искусство этих огненных представлений, начатое самим Петром Великим, мастера этого весьма сложного «художества», поддерживали в течение всего XVIII века.