Книга Укусы рассвета - Тонино Бенаквиста

В этот момент чья-то рука стиснула клещами мое плечо; я врезался в танцующих, которые даже не заметили этого, и позвал на помощь, не слыша собственного голоса. Тогда я завопил во все горло — некоторые сочли, что я хочу голосом перекрыть музыку, — и юркнул в толпу, решив затеряться среди стоящих едоков; на какой-то миг я подумал, что стал невидимым, однако зоркие парни в блейзерах мгновенно лишили меня этой иллюзии. Они прижали меня к столу, растолкав обжиравшихся гостей, и те перешли к соседней кормушке.

— Вы приняли меня за кого-то другого! — крикнул я в ухо одному из охранников.

Вместо ответа он схватил меня за отвороты пиджака; я нашарил на столе блюдо с горячим мясом в соусе и швырнул ему в морду. Я обжег себе пальцы, он закрыл лицо руками, и я даже не услышал, как он взвыл от боли. Остальные схватили меня за руки и так свирепо вывернули их за спиной, что мои локти врезались друг в друга. Я выгнулся дугой и понял, что сейчас у меня лопнут кости.

Внезапно все окружающее застыло, силуэты людей растаяли, музыка распалась на отдельные звуки, и я увидел стул, который врезался в чей-то затылок на уровне моего лица. Этот удар высвободил мою левую руку.

Бертран, озверевший от ярости. Бертран, друг мой… ты видишь, до чего они осатанели?.. И все потому, что, увидев свет и услышав музыку, мы с тобой захотели отведать птифуров, которые приготовили не для нас. Парень, скрутивший мне руки, ткнулся подбородком в мою щеку. А вот и другие блейзеры на подмогу. Я видел, как Бертран упал и какая-то тень подхватила его у самого пола. И только когда его поволокли к выходу, я перестал сопротивляться и обмяк в железных тисках своих мучителей, немало удивленных этой покорностью. Меня повели за Бертраном, вернее за телом Бертрана, которое тащили к дверям. А позади нас пляшущие фигурки колебались, точно язычки пламени в затухающем костре из сплетенных тел.

2

Там, по другую сторону зеркала, человеческое пожарище напоминало старый черно-белый фильм; вспышки стробоскопа рассекали сцену на шестнадцать кадров в секунду, и все ее персонажи, даже не подозревавшие о том, что за ними наблюдают, двигались и жестикулировали только для одного зрителя — для меня. Вот надвинулось женское лицо, искаженное лихорадочным тиком; рука подправила тушь на ресницах и провела помадой по губам, скривившимся в удивленной гримасе животного, впервые увидевшего свое отражение. Бертран, распростертый на полу, застонал, приходя в себя. Вместо того чтобы приводить в чувство его бездвижное тело, как бывало в утра тяжкого похмелья, я оставил его без внимания, поглощенный тем, что происходило в бальном зале, по другую сторону зеркала без амальгамы. Это был великолепный стеклянный экран, метр на два, абсолютно фантастический — окно с видом на сцену поклонения золотому тельцу, пока еще не свергнутому; панорама действа с налетом непристойности, отравляющей, в конечном счете, все людские души. Это выглядело так, словно Господь бог одолжил мне специальные очки, позволяющие разделить с Ним его обеспокоенность моральной деградацией своих созданий. Я прямо-таки слышал, как Он говорит: «Ну ладно, о'кей, я придумал танец, а они сделали из него эту бешеную языческую пляску. Я придумал музыку, а они превратили ее в рок-н-ролл. Я придумал анчоусы, а они изготовили из них масло, которое мажут на хлеб, едят зачем-то по ночам да еще половину роняют при этом на пол». А я, жалкий паяц со стеклянными глазами, стремлюсь объяснить Ему, что каждый борется со скукой, как может, ибо чем заняться человеку с руками, скрученными за спиной?

Да, жизнь стала сурова к нашему брату-халявщику. Против нас принимаются поистине драконовские меры. А в чем мы, собственно говоря, провинились? Мы всего-то мелкие паразиты, прихлебатели, никому не приносящие вреда. Крысы, которые шныряют повсюду, но умеют исчезать, едва почуют опасность. Мне хочется заорать во все горло, что я — жертва юридической ошибки, что еще не поздно дать задний ход. О'кей, господа, простите нас, мы больше не будем, с завтрашнего дня мы возьмемся за работу, мы будем мыть вам посуду, таскать ящики с шампанским, не притрагиваясь к содержимому, стирать ваши скатерти и ложиться спать засветло, без шума и скандалов. Этот урок пойдет нам впрок, хватит корчить из себя богачей, пировать на чужих праздниках, прикидываясь хозяевами жизни. Но нас тоже можно понять…

Эх, видели бы вы Бертрана и меня на бирже труда в районе Порт де Клиши, куда мы пришли вставать на учет! Настоящая комедия, в которой участвовали помимо нас десятки других безработных, уволенных, выставленных за дверь; люди всех возрастов тихохонько сидели на стульях и слушали речь представителя биржи, разъяснявшего нам, что, по большому счету, мы должны полагаться только на самих себя, чтобы выйти из бедственного положения. Потом мы заполнили анкеты. Образование: никакого. Пожелания: никаких. Хотя нет, у Бертрана одно было — стать послом. Или культурным атташе в какой-нибудь теплой стране. Однако служащий вряд ли оценил его чувство юмора. Все препятствовало этому — мерзкая осенняя морось, гул машин на кольцевом бульваре, убогое панельное здание биржи, диафильмы с улыбающимися конторскими служащими и сварщиками в железных забралах в фонтане разноцветных искр. Нам обоим пожелали удачи, ибо, с учетом нашего возраста, мы еще могли на нее рассчитывать, хотя и ни хрена не умели делать. После чего выставили на улицу, вручив каждому розовую бумажонку, дающую право на пособие по безработице. Мистер Лоуренс торжественно объявил: «Ну-с, вот мы и перешли Рубикон!» Тогда я не сразу понял его, хотя оценил точность формулировки. Это и в самом деле было утро подведения итогов, утро, ставшее началом другой жизни. Другой. Странное это ощущение — когда что-то закончилось, еще не успев всерьез начаться. В тот день я понял, что достаточно пережить такое вот утро понедельника, чтобы вспомнить сразу все вопросы, накопившиеся за твою невинную молодость. Лишь в одном мы были твердо уверены: нас двое, а это минимальное число, дающее право говорить «мы» и необходимое для разработки альтернативного образа жизни. Перебрав несколько дурацких вариантов работы и тут же, на улице, рассчитав размер причитающегося нам пособия, мы обнаружили, что эта наша другая жизнь дальше развиваться не спешила.

Мы посидели на скамейке в саду Пале-Рояль, сыром и безлюдном. А потом, в семь часов вечера, бредя по улице Мазарини, вдруг увидели в запотевшей витрине какой-то галереи чокающихся людей. Именно в этот миг мы и осознали, что живем-то, черт возьми, в Париже. И вместо того чтобы медленно, но верно превращаться в бродяг и хлестать дешевое красное вино, можно вложить деньги в другой, невероятный, но заманчивый проект — покупку смокинга.

— Наслаждаетесь зрелищем?

Я и не слышал, как они вошли. Два типа в блейзерах; третий, с узенькой бородкой от уха до уха, стоял подбоченившись. В полумраке я едва смог разглядеть его лицо — совершенно мне незнакомое, властное, с усталыми глазами. Возраст — лет шестьдесят с гаком. Уверенная осанка. С минуту он глядел в волшебное стекло, наблюдая за агонизирующим празднеством. Это был тот черный, ненавистный час — время самых стойких тусовщиков, когда плавятся мозги, а первые сполохи зари становятся худшим приговором. Я предпочел перевести взгляд на Бертрана, который, лежа на ковре, вопросительно взирал на меня. Но что я мог ему сказать, кроме того, что из одного кошмара мы угодили в другой. Бывали у нас неприятные пробуждения, но такого мы не забудем никогда.