Книга Ночь - мой дом - Деннис Лихэйн

Тим добавил в кофе каплю рома из своей фляжки и сделал глоток. Он предложил фляжку Джо, но тот покачал головой. Тим убрал фляжку в карман.

— Где ты был? — спросил он.

— Здесь.

Хики смерил его взглядом:

— Тебя не было по вечерам и на этой неделе, и на прошлой. Завел себе девчонку?

Джо хотел соврать, но счел, что в этом нет смысла.

— Ну да, завел.

— И как, славная?

— Очень такая живая. Она… — Джо не мог подобрать точного слова, — она особенная.

Хики отошел от дверного косяка.

— Нашел чем будоражить кровь, а? — Он изобразил иголку, вонзающуюся в руку. — Вижу-вижу. — Подойдя, он положил ладонь на шею Джо. — С порядочными-то ты почти и не водился. При нашем деле это немудрено. Она готовит?

— Ну да. — Хотя на самом деле Джо понятия не имел, готовит она или нет.

— Это важно. Не важно, хорошо ли она умеет стряпать, главное, что она вообще хочет это делать. — Хики отпустил его шею и прошагал обратно к двери. — Поговори с этим парнем насчет Питсфилда.

— Обязательно, сэр.

— Вот и молодец. — И Тим направился вниз, в кабинет, который он устроил себе позади кассы казино.

Карл Лаубнер отработал еще две ночи, прежде чем Джо вспомнил, что его надо уволить. За последнее время Джо забыл о нескольких вещах, в том числе о двух деловых свиданиях с Хайми Драго, на которых следовало сбыть хабар после дела в меховом ателье Каршмана. Правда, он все-таки вспомнил о том, что надо подтянуть шестеренки игрового автомата, но к тому времени, когда Лаубнер заступил на свою ночную смену, Джо снова удрал к Эмме Гулд.

После того вечера в чарлстаунском бутлегерском баре они с Эммой встречались почти каждую ночь. Почти. Остальные ночи она проводила с Альбертом Уайтом. Пока Джо удавалось внушить себе, что это положение его просто раздражает, на самом же деле оно быстро становилось невыносимым.

Если Джо был не с Эммой, он мог думать лишь о том, когда он встретится с ней опять. А когда они встречались, им все труднее становилось оторваться друг от друга, теперь это казалось уже попросту невозможным. Если бар ее дядюшки был закрыт, они занимались там сексом. Когда ее родители и братья-сестры отсутствовали в той квартире, где она жила вместе с ними, они занимались сексом там. Или в машине Джо, или в его комнате, после того как он тайком проводил ее наверх по черной лестнице. Или на холодном холме, в рощице голых деревьев с видом на Мистик-ривер. Или в Дорчестере, на холодной ноябрьской скамье с видом на бухту Сэвин-Хилл. Стоя, сидя, лежа, дома, на улице — им было почти не важно как и где. Когда выдавался часок, который они могли провести вместе, они заполняли его всевозможными новыми фокусами и позами — какие только могли изобрести. Но если им выпадало всего несколько минут — что ж, они использовали и эти минуты.

А вот разговаривали они редко. Во всяком случае, не о том, что лежало за пределами их привязанности друг к другу — привязанности, которая казалась им глубочайшей и неодолимой.

Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось — словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.

Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.

Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.

А ведь стоило бы.

Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.

Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.

Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.

Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры — сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться — непременно прекратятся, — если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.

Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости — хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно — рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца — зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские — лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.

После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:

— Как дела?

Джо пожал ее:

— Неплохо. Как у тебя?

— Все путем. В прошлом месяце меня повысили.

— Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, — отозвался Джо. — Я слышал.