Книга Похищение лебедя - Элизабет Костова

Однако Роберт, насколько я знал, не пользовался даже фотографией, между тем портрет был поразительно живым. Все та же головка женщины — теперь, естественно, в цвете — в том же академическом стиле, что и его рисунки. Лицо было на удивление реалистичным, и темные глаза смотрели с холста прямо, уверенно, хотя и задумчиво. Волосы, волнистые, темные, с каштановым оттенком, тонкий нос, квадратный подбородок с ямочкой справа, и выразительный чувственный рот. Лоб высокий и белый, а платье, сколько я мог видеть, зеленое, с желтыми оборками по треугольному вырезу, открывавшему нежную кожу. Сегодня она выглядела почти счастливой, словно радовалась, что может, наконец, проявиться в цвете. Теперь мне странно думать, что ни тогда, ни еще много месяцев спустя я не знал, кто она такая.

Это было в среду, а в пятницу, когда я заглянул посмотреть, как дела у Роберта и его картины, комната оказалась пуста: по-видимому, он вышел на прогулку. Портрет темноволосой дамы стоял на мольберте — почти законченный, как мне показалось, и великолепный. На кресле, в котором я обычно сидел, лежал конверт, подписанный небрежным крупным почерком. Внутри я обнаружил старинные письма. Я достал одно и долгую минуту держал в руке. Бумага выглядела очень старой, а элегантные ровные строки, видневшиеся на сгибе листа, были, к моему удивлению, написаны по-французски. Тогда я вдруг почувствовал, как далеко может завести меня желание понять человека, доверившего мне эти письма.

Глава 5

МАРЛОУ

Поначалу я не собирался выносить письма из Голденгрув, но к концу дня положил их в свой портфель. В субботу утром я позвонил своей знакомой, Зои, преподававшей французский в Джорджтаунском университете. Зои — одна из тех женщин, с которыми я встречался много лет назад, едва приехав в Вашингтон. Мы остались друзьями, поскольку мои чувства к ней были не так сильны, чтобы сожалеть о ее уходе. Мне приятно было иногда пригласить ее в театр или на концерт, и думаю, она относилась ко мне примерно так же.

Она ответила после второго гудка.

— Марлоу? — Голос звучал деловито, но в нем была и теплота. — Как мило, что ты позвонил. Я вспоминала о тебе на той неделе.

— Почему же не позвонила? — спросил я.

— Проверяла контрольные, — сказала она. — Не до звонков было.

— В таком случае я тебя прощаю, — язвительно, как было заведено между нами, ответствовал я. — Рад, что ты покончила с контрольными, потому что я хочу предложить тебе работу.

— О, Марлоу!

Я слышал, как она, не отрываясь от разговора, хлопочет на кухне: кухня у нее — почти современница войны за независимость и величиной с мой стенной шкаф.

— Марлоу, мне не нужна работа. Я пишу книгу. Ты должен бы помнить, если хоть раз за последние три года меня слушал.

— Я знаю, дорогая, — ответил я. — Но моя работа должна тебе понравиться. Это, насколько я понимаю, как раз твой период, так что я хочу, чтобы ты взглянула. Подъезжай во второй половине дня, я приглашаю тебя на обед.

— Должно быть, для тебя это очень важно, — заметила она. — Пообедать не смогу, но около пяти подъеду, а потом иду на Дюпон-серкл.

— Итак, свидание назначено, — с благодарностью проговорил я и с некоторым испугом сообразил, как давно у меня не случалось ничего, похожего на свидание. Как же я упустил столько времени?

— Заметано, — сказала Зои.

Мы сидели в моей гостиной, разворачивая письма, с которыми Роберт не расстался даже во время своей воинственной миссии в музее. В чашке Зои остывал кофе: она к нему даже не прикоснулась. Она немного постарела с нашей последней встречи: ее оливковая кожа выглядела усталой, а волосы — сухими. Но прищуренные глаза блестели по-прежнему, и я вспомнил, что и сам должен казаться ей постаревшим.

— Где ты их взял? — спросила она.

— Одна родственница прислала.

— Родственница из Франции? — усомнилась она. — Ты не говорил, что у тебя в предках числятся французы.

— Да нет… — я не подготовился к этому вопросу. — Она вроде бы купила их в антикварной лавке и решила, что они могут меня заинтересовать, потому что я читаю книги по истории.

Она острым глазом и бережной рукой изучала первое из писем.

— Они все относятся к 1878 и 1879 годам?

— Не знаю. Я их особенно не рассматривал. Боялся, уж очень они ветхие, а я все равно мало что понял бы.

Она развернула следующее.

— Мне понадобится время, чтобы как следует их прочесть, разбирая почерк, но на первый взгляд это переписка какой-то женщины со своим дядей, как ты сам уже понял, и кое-что здесь о живописи и рисовании. Возможно, оттого твоя родственница и решила, что тебе это будет интересно.

— Может быть…

Я старался не заглядывать ей через плечо.

— Давай я возьму одно из тех, что лучше сохранились, и переведу. Ты прав, это может оказаться любопытно. Но все я перевести не смогу — понимаешь ли, уйдет уйма времени, а мне сейчас надо работать над книгой.

— Я щедро заплачу, говорю прямо.

— О… — Она задумалась. — Ну, что ж, должна сказать, деньги пришлись бы кстати. Давай сначала возьму одно или два на пробу.

Мы договорились об оплате, и я поблагодарил ее.

— Но только переведи все, — попросил я. — Пожалуйста. И посылай мне переводы обычной, а не электронной почтой. Можешь посылать понемногу, сколько успеешь сделать. — Я не мог заставить себя и даже не пытался объяснить, что мне хочется получать их как письма, настоящие письма. — И если тебе для работы не обязательно нужны оригиналы, давай дойдем до угла и сделаем на всякий случай фотокопии. Возьмешь копии с собой. Ты успеваешь?

— Неизменно предусмотрительный Марлоу, — съязвила она. — Ничего с ними не случится, но идея неплоха. Давай я сначала допью кофе, а потом расскажу тебе все о своих affaire de coeur.[1]

— А о моих хочешь послушать?

— Хотела бы, да тебе нечего рассказывать.

— Это верно, — признал я. — Давай, начинай.

Когда мы расстались у выхода из копировального центра: она — с новенькими фотокопиями, а я — с моими письмами, точнее, с письмами Роберта, я вернулся домой, подумывая о том, чтобы поджарить сандвич, допить полбутылки вина и сходить в кино в одиночку.

Я положил письма на кофейный столик, сложил по потертым сгибам и распределил по конвертам, стараясь не помять хрупких краев. Я думал о руках, касавшихся их когда-то: нежной женской руке и руке мужчины — тот, конечно, был старше, раз приходился ей дядей. Потом большие широкие руки Роберта, загорелые и натруженные. Маленькие любопытные пальчики Зои. И мои собственные.

Я подошел к окну гостиной, откуда открывался мой любимый вид на улицу сквозь кружевную завесу ветвей, затенявших окно не первое десятилетие, с тех пор, как я въехал в эту квартиру. Я смотрел на парадное крыльцо особняка напротив, на его фигурные перильца и балкончики. Квартал застраивался в 1880-х годах. После дождливого дня настал золотистый вечер, грушевые деревья уже отцвели и покрылись густой зеленью. Я отказался от мысли о кино. В такой вечер лучше всего спокойно посидеть дома. Я работал над портретом по фотографии отца, готовил его в подарок на день рождения — можно было продолжить работу. Я поставил свою любимую скрипичную сонату Франка и пошел на кухню за чашкой супа.