Книга Убийство в особняке Сен-Флорантен - Жан-Франсуа Паро

— Мой дорогой Ноблекур, — начал Лаборд, — дозвольте мне не согласиться с вами. Со своей стороны, я полагаю, что даже самая тонкая кисть мастера вряд ли смогла бы в точности передать подробности незабываемого представления.

— Ибо, сударь, наконец-то появилось что-то новенькое. Долой итальянские голоса! Долой традиционные приемы жанра и его навязчивый речитатив!

— А что вместо? — возразил Ноблекур. — Фальшивые трели и чириканье? То, что явил нам альт, исполнявший роль Орфея?

— Сударь, — робко произнес Луи, — могу я вас спросить: что такое альт?

— Примите мои поздравления, дитя мое. Вы были правы, задав вопрос, ибо никогда не следует скрывать свое незнание. Ваша искренность делает вам честь, а мы всегда рады просветить вас. Знания, а не ум, блестящий, но пустой, являются главным достоинством человека. Тот, кто знает, о чем говорит, заставит уважать себя везде и всюду. Господин де Лаборд, сочиняющий оперы, даст вам ответ, а я пока позволю себе немного передохнуть.

— Да, именно передохнуть, а не доесть баранину и опустошить еще стакан нектара из Сен-Николя, — вмешался Семакгюс. — Медицина категорически возражает против подобных нарушений.

Лицо Ноблекура опечалилось; в это время на уровне стола показалась мордочка Мушетты, кошечки Николя; розовый кошачий носик явно учуял чарующие ароматы жаркого.

— Альт, — объяснил Лаборд, — это тенор на французский манер, самый высокий мужской голос, обладающий верхним грудным регистром, полнотой звучания и выразительным тембром. Возвращаясь же к нашему спору, скажу, что я удивлен вашим несогласием с таким выбором для роли Орфея. Это был реверанс в сторону столь милых вашему сердцу французских привычек. Неужели вы по-прежнему будете спрашивать: а что вместо?

— Разумеется! Я жду вашего ответа, не сходя с места.

— Скорее, не покидая кресла, — со вздохом произнес Семакгюс.

— Естественное пение, — ответил Лаборд, — это пение, раскрывающее чувствования, страсти и переживания; в соединении с пленительной музыкой, происходящей из вечного источника гармонии, оно способно передать и ужасное, и возвышенное и прекрасное. Иначе говоря, истинную трагедию в музыке, продолжающую традиции Еврипида и Расина. Я считаю, что Глюк — гений с безупречным вкусом, и утверждаю, что в его творениях нет ни слабости, ни небрежения.

— Слушая вас обоих, — заметил Семакгюс, — словно я вновь присутствую при дискуссии о старой и новой кухне, всегда вызывавшей живейший интерес нашего хозяина.

— Золотые слова, — произнес Лаборд. — Разумеется, не считая того, что наш друг, выступая за естественность и простоту в кухне, защищает искусственность и вычурность в музыке.

— Я не признаю себя побежденным, — ответил Ноблекур, — и не собираюсь оправдываться. Я всегда считал и продолжаю считать, что мясо должно быть мясом и иметь вкус мяса; но в искусстве меня больше привлекают фантазии. Хотя не премину заметить, что только упорядоченное воображение предоставляет пищу для размышлений.

— Однако, — возразил Лаборд, — новый музыкальный стиль настолько глубок, что дает и повод для раздумий, и откликается на трагические перипетии сюжета, и услаждает слух проникновенными мелодиями.

— Я вижу в нем лишь недостатки и жеманство. Он напоминает мне мясо из рыбы, которое и не рыба, и не мясо.

— Мне горько об этом говорить, но должен вам сказать, вы рассуждаете как директора нашей королевской академии музыки, предпочитающие не замечать иностранное искусство из опасения, что оно низвергнет в пропасть наше собственное.

— Мир, господа, — пророкотал Семакгюс. — Если судить по справедливости, то правы оба, и только нечестивый азарт спорщиков заставляет вас продолжать проталкивать свои аргументы с еще большим лицемерием, нежели председатель Сожак.

— Ах, — вздохнул Ноблекур, — в этом-то и заключается удовольствие от спора. Что заставляет нас спорить? Возможность поддержать то, что поддержки не заслуживает, привести доводы за гранью разумного и выдвинуть аргументы, заведомо необоснованные.

— Значит, вы сдаетесь?

— Ни в коем случае. Я всего лишь напоминаю о необходимости подкрепить наш ученый спор фактами, и по возможности самыми разными. Иначе как мы сможем продолжить нашу словесную дуэль в присутствии умников в квадратных шапочках, заседающих в Сорбонне?

Марион подошла к задремавшему на стуле Луи и вручила ему мешок со свежими орехами. Николя спохватился: сын вот-вот упадет от усталости!

— Друзья мои, — произнес он, взглянув на часы с репетиром, только что издавшие тихий мелодичный звон, — думаю, пора завершать наш достопамятный ужин. После королевской трапезы и прокурорских излишеств нашему хозяину надо отдохнуть.

— Вы хотите так рано прервать наш замечательный вечер? — удивился Ноблекур.

— Новый день уже наступил, а Луи еще должен повидаться с матерью; она ждет его. А на заре, с первой почтовой каретой, он едет в Жюйи.

— Прежде чем он нас покинет, я хочу сделать ему подарок, — произнес бывший прокурор.

Развязав второй сверток, Ноблекур извлек из него два маленьких томика в сафьяновых переплетах с его гербом и благоговейно открыл один из них. Присутствующие улыбнулись, зная, что почтенный магистрат маниакально привязан к своим книгам.

— Это «Метаморфозы» Овидия, переведенные аббатом Бопьером, из Королевской академии надписей и изящной словесности, — вздохнув, многозначительно произнес Ноблекур. — Изумительное издание, с гравюрами на фронтисписах и вдобавок прекрасно иллюстрированное. Мой дорогой Луи, я от всего сердца дарю вам эти томики… — И, словно для себя самого, тихо прибавил: — Дорогим подарком может быть только та вещь, расставаясь с которой мы испытываем горечь и сожаление. — А затем громко произнес: — Пусть эти сказки о богах, принимавших людской облик, научат вас мечтать и любить литературу.

Пускай огнем страстей исполненные строки

Тревожат, радуют, рождают слез потоки![6]

Читая их, вы убедитесь, что слово, звучащее изысканно на латыни, не всегда столь же красиво по-французски, ибо у каждого языка есть свой тон, свой строй и свой гений, присущий только ему одному. Когда вам придется делать переводы, старайтесь переводить просто, ясно и точно, тогда вы правильно изложите мысль любого автора и воздадите должное изысканности и элегантности его стиля. Ибо все взаимосвязано. Тот, кто в жизни всегда следует букве принципа, становится суровым и бессердечным, а перевод становится сухим и оторванным от оригинала, если ты начинаешь предлагать свои идеи вместо идей автора.

— Сударь, — перебил его окончательно проснувшийся Луи, — не знаю, что сказать, а главное, я вовсе не хочу лишать вас сокровища, к которому вы, насколько мне известно, очень привязаны. Отец говорил мне, что вы с особой любовью относитесь к книгам из своей библиотеки.