Книга Тайна Нефертити - Элизабет Питерс

— Спасибо. Я пришла увидеться с Абделалом.

Лицо юноши словно обволокла невидимая пленка, оно застыло, превратившись в настороженную маску.

— С Абделалом? — медленно переспросил молодой человек. — Он здесь не живет.

— Нет, живет, — нетерпеливо возразила я. — Мне хорошо известен этот дом. Он написал мне. Пожалуйста, скажите, что я пришла.

— Ах. — Улыбка появилась снова, но взгляд остался настороженным. — Он написал вам?

— Да.

Юноша стоял, приветливо улыбаясь, и не двигался с места. Я была знакома с обычаями Востока, где презирают поспешность и ценят неторопливую церемонность, но тут было что-то другое. Я позволила себе показать свою досаду.

— Пожалуйста, проводите меня к Абделалу. Он меня ждет.

— Я сожалею. — Юноша отвесил полупоклон, разведя руками.

— Он дома?

— Увы, нет.

— Тогда не могли бы вы сказать мне, когда он будет дома?

— Нет, не могу.

Немилосердно пекло солнце, я физически ощущала, как его лучи вонзаются в мою голову даже сквозь шляпу. Обесцвеченные солнцем камни вокруг и глиняные кирпичи домов слепили глаза. Я уже решила, что со мной случился солнечный удар. Разговор походил на арабскую версию «Алисы в Стране чудес». Но я зашла слишком далеко, чтобы какой-то непочтительный юнец мог заставить меня повернуть назад. Я уже собралась предпринять новую попытку, когда из темноты дверного проема вышел еще один человек.

Только хорошенько приглядевшись, можно было понять, что эти двое — близнецы. Вновь появившийся носил местные одежды, хотя его черно-белый балахон выглядел более чистым, нежели они обычно бывают у здешних жителей. Лицо у него было точно такое же смуглое и красивое, как у брата. На голове — скуфейка, какие носят египетские феллахи, ярких несовместимых цветов: на желтом фоне зеленые ромбы и треугольники синего и красного цветов. Юноша окинул внимательным взглядом сначала брата, потом меня.

— Да, мииз. Вы потерялись?

— Может, и потерялась, — отвечала я беспомощно. — Я ищу Абделала. Я его друг. Он хотел повидаться со мной.

Две пары черных глаз на какое-то мгновение встретились взглядом. Затем первый из братьев едва заметно пожал плечами. Прислонившись к стене дома, он вынул пачку сигарет и предложил мне с самой искренней улыбкой, какую только можно вообразить. Я отказалась.

— Где Абделал? — настойчиво спросила я.

Ответа не последовало. Я почувствовала, что нервы у меня на пределе. Наконец, после минутного молчания тот, что был в балахоне, печально проговорил:

— Мне жаль. Вы действительно его друг? Тогда вам будет грустно узнать, что мой отец умер.

Я слишком долго простояла под палящим солнцем, с трудом сдерживая раздражение. Теперь беспощадно яркий солнечный свет померк, но он сменился не тьмой, а слепящей белизной. Какое-то мгновение я ничего не видела. Когда почва под ногами опять стала твердой, я поняла, что меня поддерживают в вертикальном положении две пары рук.

— Со мной все в порядке, — сказала я, безрезультатно пытаясь освободиться от мужской руки, крепко обвившей мою талию, в чем уже не было необходимости.

Парень в балахоне энергично скинул руку своего брата.

— Это все из-за солнца, — сказал он.

— Пойдемте в дом, ситт[11]. Моя матушка приготовит чай. Я расскажу вам, если пожелаете, о моем отце.

Он повел меня, поддерживая под локоть. Рука его была сильной и надежной, и я с радостью оперлась на нее. После солнечного света мне показалось, что внутри дома абсолютно темно, хоть глаз коли. Я с трудом различала стены узкого коридора, затем мы оказались в комнате с утрамбованным земляным полом. Парень усадил меня на возвышение, покрытое видавшими виды подушками. Он вышел и увел с собой брата, оставив меня в полном одиночестве.

Мне необходимо было побыть одной, не только для того, чтобы глаза привыкли к полутьме, но чтобы собраться с мыслями. Странно, почему это известие так меня сразило. Абделал был стар, очень стар по египетским понятиям. И прошло ведь целых три месяца с тех пор, как он написал письмо...

Когда юноши вернулись назад с подносом, я краешком глаза заметила фигуру в черном платье, замешкавшуюся в дверном проеме, и подняла руку в приветственном жесте, но не удивилась, когда черные юбки промелькнули и исчезли в коридоре. Египтянки не прячутся от женщин-иностранок, однако никогда не принимают участия в застольных беседах, это прерогатива другой, лучшей половины человечества.

Чай был превосходным, такой, как бывал всегда, — очень темный, почти черный, и очень сладкий. Мы выпили по чашке в полном молчании, потом парень в балахоне, снова наполнив мою чашку, подал мне тарелку с ломтями хлеба и откашлялся.

— Простите нас, ситт, что мы не приняли вас с подобающей вежливостью. Я — Ахмед, сын Абделала. Это мой брат, Хассан.

Я изучающе смотрела на тарелку с хлебом, будто решая, какой кусок взять. Ничего, кроме отвращения, этот хлеб у меня не вызывал — он отдавал прогорклым маслом, но в былые времена я съела его немало, а пауза давала время на размышления. Теперь была моя очередь представиться. Я предпочла бы не называть себя, но, возможно, Абделал оставил мне какую-нибудь записку, и, чтобы получить ее, придется открыть свое имя.

— Меня зовут Томлинсон, — сказала я, выбрав самый маленький ломоть хлеба. — Алфея Томлинсон. Я помню вас. Вы были совсем маленькими, когда я много лет назад приходила в этот дом.

— Томлинсон, да. — Ахмед улыбнулся. — Я помню вас тоже, ситт, хотя вы очень изменились.

— Очень, — согласно кивнул Хассан. Я почувствовала, что краснею, и поняла, насколько интонация меняет смысл слов. То, как это было сказано Ахмедом, его мягкий взгляд превратили фразу в милый комплимент. Короткое «очень» Хассана прозвучало наглым вызовом.

— Если вам не очень тяжело, — сказала я нерешительно, — не расскажете ли мне о вашем отце и как...

— Как он умер? Не стоит печалиться, ситт. Он был счастлив не жить больше старым и больным. И это произошло, как вы поняли, три месяца тому назад.

Три месяца... Как раз после того, как он написал мне письмо.

— Он упал, — добавил Хассан. — Он упал и сломал себе позвоночник.

Я глубоко вздохнула: не столько слова, сколько тон был резким и безжалостным. Ахмед одернул брата строгим взглядом.

— Он часто гулял по ночам. Это не в обычаях здесь, но старик... он говорил, что плохо спал. В безлунные ночи тут очень темно. Он, конечно, знал здешние холмы вдоль и поперек, но, возможно, почувствовал слабость или боль и упал... Теперь мы никогда об этом ничего не узнаем.

— Его смерть — огромное горе.

— Но почему же? Он был старым, он прожил хорошую жизнь.