Книга Урсула Мируэ - Оноре де Бальзак

— Урсула не может быть его дочерью, ведь ему семьдесят один год! — вскричали встревоженные наследники.

— Кто бы она ни была, — сказала госпожа Массен, — мы хлебнем с ней горького! (Так говорят в Немуре.)

Доктор довольно холодно принял свою внучатую племянницу с материнской стороны — ее муж только что купил должность секретаря в мировом суде, и она первой осмелилась заговорить с дядюшкой о своем стесненном положении. Массены были небогаты. Отец Массена, монтаржийский слесарь, в шестьдесят семь лет трудился, как в юности, чтобы расплатиться с кредиторами, и было ясно, что он ничего не оставит сыну. Отец госпожи Массен, Левро-Миноре, живший в Монтро, недавно умер: солдаты сожгли его ферму, вытоптали поля, перерезали весь скот, и старик не вынес этого удара.

— Ничего мы от твоего дяди не дождемся, — сказал Массен жене, ожидавшей уже второго ребенка.

Доктор подарил им десять тысяч франков, велев не распространяться о его щедрости, и секретарь мирового суда, друг немурского нотариуса и судебного исполнителя, начал давать деньги в рост окрестным земледельцам, причем так преуспел в этом деле, что ко времени, о котором идет речь, скопил, по сведениям Гупиля, около восьмидесяти тысяч франков.

Что же до другой племянницы, то доктор благодаря своим парижским связям выхлопотал Кремьеру место сборщика податей и внес залог. Оставался Миноре-Левро; он ни в чем не нуждался, но Зелия, не в силах спокойно смотреть, как доктор одаривает своих племянниц, привела к нему сына, в ту пору десятилетнего мальчика, которого, сказала она, пора отправлять учиться в Париж, а обучение в коллеже стоит так дорого... Доктор Миноре, лечивший Фонтана[54], устроил внучатого племянника полупансионером в коллеж Людовика Великого: юного Миноре-Левро приняли в четвертый класс.

В первые же два месяца, в течение которых Кремьер, Массен и Миноре-Левро, люди в высшей степени заурядные, пытались обхаживать не столько дядюшку, сколько наследство, доктор вынес им приговор, обжалованию не подлежащий. Люди, руководствующиеся инстинктом, а не идеей, имеют тот недостаток, что их легко разгадать: действия, внушенные инстинктом, слишком естественны и слишком бросаются в глаза, чтобы их можно было не заметить, меж тем как понять создания ума может лишь человек, сам наделенный умом. Купив признательность своих наследников и таким образом, можно сказать, заткнув им рот, хитрый доктор, сославшись на дела, привычки и необходимость воспитывать маленькую Урсулу, перестал принимать их, хотя и не отказал им окончательно от дома. Обедал он в одиночестве, ложился и вставал поздно; он приехал в родные края, чтобы обрести здесь покой и уединение. Причуды старика показались вполне естественными, и наследники удовольствовались еженедельными визитами; они навещали доктора по воскресеньям между часом и четырьмя часами пополудни, хотя он и старался отучить их от этого обыкновения, говоря: «Приходите, только когда будете в чем-нибудь нуждаться».

Не отказываясь давать консультации в сложных случаях, особенно неимущим пациентам, доктор не захотел вести прием в маленькой немурской богадельне и объявил, что больше не станет заниматься своим ремеслом.

— Я и без того уморил достаточно людей, — шутил он, когда аббат Шапрон, зная его доброту, звал его к больным беднякам.

«Большой оригинал!» — так отзывались о докторе Миноре оскорбленные родственники; то была невинная месть дядюшке, пренебрегшему их обществом и нашедшему себе иных друзей, в которых наследники видели серьезных соперников. В сердцах обывателей, считавших себя ровней человеку с черной перевязью[55], затаилась зависть, к несчастью, принесшая впоследствии свои плоды.

По странной случайности, которую можно, пожалуй, объяснить поговоркой о том, что крайности сходятся, материалист доктор быстро сдружился с немурским кюре. Старик обожал триктрак — излюбленную игру служителей церкви — и нашел в аббате Шапроне достойного партнера. Итак, первым, что их связало, стала игра. К тому же Миноре охотно занимался благотворительностью, а немурский кюре был местным Фенелоном[56]. Оба были разносторонне образованны, и потому священник оказался единственным человеком в Немуре, способным понять безбожника. Спорящие должны говорить на одном языке. Какая радость отпускать язвительные замечания по адресу человека, не умеющего их понять? Врач и священник были люди с тонким вкусом, они вращались в хорошем обществе и усвоили себе его правила, поэтому они могли вести ту безобидную войну, что так украшает беседу. Отвергая убеждения собеседника, они уважали его характер. Чего бы стоило общество, особенно во Франции, где люди жить не могут без борьбы мнений, не будь на свете подобного противоборства и подобной приязни? Неприязнь порождается столкновением характеров, а не борьбой идей. Итак, аббат Шапрон стал первым немурцем, с которым доктор свел дружбу. Этот священник, которому в ту пору исполнилось шестьдесят лет, сделался немурским кюре сразу после восстановления католического культа во Франции[57]. Храня верность своей пастве, он отказался стать епархиальным викарием. Даже люди неверующие были ему за это признательны, верующие же полюбили его еще больше. Почитаемый прихожанами, уважаемый всеми местными жителями, кюре помогал страждущим, каковы бы ни были их религиозные убеждения. Он довольствовался лишь самым необходимым, и дом его был холоден и убог, как жилище скупца. Скупость и милосердие с виду похожи, но милосердие копит богатства на небе, а скупость — на земле. Аббат Шапрон бранил служанку за лишние расходы суровее, чем Гобсек, если, конечно, знаменитый ростовщик когда-либо держал служанку. Добрейший пастырь нередко продавал серебряные пряжки со своих башмаков и штанов, если бедняки просили его о помощи в ту пору, когда кошелек его был совсем пуст. Увидев, что аббат выходит из церкви, подпоясанный веревкой, набожные горожанки спешили выкупить пряжки своего пастыря у немурского часовщика и ювелира и с ласковыми упреками возвращали ему их. Он никогда не покупал себе ни белья, ни верхнего платья и носил вещи до тех пор, пока они не превращались в лохмотья. Его латаное-перелатаное белье царапало кожу, словно власяница. Время от времени госпожа де Портандюэр или еще какая-нибудь добрая душа сговаривались с его экономкой и, пока он спал, заменяли старое белье и платье на новые, причем кюре замечал подмену далеко не сразу. Посуда у него была оловянная, приборы — из обыкновенной жести. Давая по праздникам обязательный обед для причта, он брал взаймы столовое серебро и скатерть у своего друга безбожника.