Книга Гвардеец - Дмитрий Дашко

— Плевать, не до этого. Проверим, жив ли тот, кого они обыскивали.

Я опустился на колени рядом с человеком в зеленом мундире. Под париком, обнаружились растрепанные светлые волосы. На макушке бугрилась большая свежая шишка. Выходит, мой товарищ по несчастью.

Я приложил ухо к груди. Сердце билось неторопливо и размеренно. Беглый осмотр показал, что его просто оглушили. Других ран, кроме набитой шишки, не нашлось.

Нашатыря нет, можно похлопать по щекам или поднять ноги. Вроде так поступают с женщинами, находящимися в обмороке. Но этот очнулся самостоятельно.

Он схватил меня за грудки, с воистину медвежьей силой подтянул и сердито прорычал:

— Ти собрался меня грабить, да?

Он говорил на ломанном русском. Выходит, иностранец… вроде меня нынешнего.

— И в мыслях не было. Я просто хотел вам помочь.

Мой голос убедил его, что я говорю правду, и он отпустил.

— А кде некотяи, что стрелял в моего коня?

— Не стоит волноваться. Дела их неважные.

— Виходит, ви спасли мне жизнь. Я отшень вам плагодарен.

— Что вы. Я выполнял свой долг порядочного человека.

Слова сами слетели с кончика языка. Странно, обычно я выражаюсь в иной манере. Неужели, заразился от Карла.

— О, ви не просто порядочный человек, вы — человек чести. Назовите свое имя отважный герой.

— Игорь… — я прикусил язык, — то есть Дитрих. Дитрих фон… Гофен, — уф, кажется, не ошибся.

— Спасибо, отважный рыцарь. Даю слово творянина и офицера: я отплачу вам той же монетой…

Бабах! Оглушительно громыхнуло из кустов, моментально окутавшихся облаком дыма. Послышался тонкий противный свист и шлепок. Тело офицера выгнулось. Я увидел страшно удивленные глаза.

— О, майн гот, не хочу умирать! — он дернулся и повис у меня на руке.

Мне не впервой видеть смерть. Я перестал бояться покойников с того момента, как закрыл глаза умершему на глазах отцу, стянул его рот платком, накрыл простыней и стал обзванивать родственников. Просто каждый, кто прикоснулся к этому таинству, уже никогда не станет прежним. Меняется действительность и твое отношение. Начинаешь ценить каждый вздох, взгляд, каждую крупицу общения с близкими. Проблемы, ранее казавшиеся глобальными, уходят на второй план. Суета сует. Вот она — истина в последней инстанции.

Офицер, бывший недавно живым, чувствующим человеком, вцепился в меня, будто я последняя ниточка, связывавшая его с этим миром. Ниточка оборвалась. Душа улетело туда, откуда нет возврата, где, как хочется верить, намного лучше, чем здесь.

Я видел его впервые, успел перекинуться несколькими фразами и все, но почему по щекам потекли слезы? И наряду с возникшей горестью внутри разгоралось пламя, оно требовало выхода. Где та сволочь, что предательски выпалила из кустов?

Я оказался на ногах и бросился туда, где еще не успел развеяться дым, услышал за спиной конское ржание, громкие возгласы.

— Куда прешь, убивец?

Я обернулся и последнее, что успел увидеть — летевший в лицо деревянный приклад мушкета.

Глава 4

— Куда их, ваш высокородь? В полицию?

— Нет. Дело сурьезное. Пожалуй, вези в Петропавловскую крепость, сдашь чиновнику Тайной канцелярии, а если не найдешь, то коменданту. Скажи, что застали на месте убийства ажно с четырьмя трупами. Хоть и иноземцы, но кто ж их аспидов знает. Пущай в Тайной канцелярии разбираются.

— А с телами как? Вы их опознали, ваш высокородь?

— Трое в сером — капрал Преображенского полка Звонарский с лакеями. Запомнил?

— Так точно, господин капитан.

— Мертвый измайловец — поручик Месснер из вестфальцев. Поговаривают, конфидент самого Миниха[1].

— Эвона как. Это его мы, выходит встречали?

— Его.

— Не уберегли, значит, голубя. Опасливо мне, ваш высокородь.

— Чего ты спужался, Борецкий?

— А ну как и меня заодно с энтими двумя немчиками в колодничий каземат оформят? Попасть туда легко, а вот выйти трудно.

— Не боись, Борецкий. Ты государственный человек, лейб-гвардии[2] сержант. Худа не сделал. Подполковник за тебя всегда слово молвит. Выручим, ежели что. А чтобы не сбегли, возьми с собой четырех солдат. Штыки примкните и глаз не спускайте. Утекут, шкуру с тебя спущу почище Ушакова Андрея Ивановича[3] , — имя и отчество офицер произнес с придыханием, чуть ли не озираясь по сторонам.

— Знамо дело, ваш высокородь, спустите.

— То-то! — удовлетворенно подкрутил лихой ус офицер. — Скажешь, я завтра прибуду с подробным рапортом. Ступай, Борецкий.

Сержант Борецкий — немолодой коренастый мужчина с багровым лицом пьяницы, вместе с двумя солдатами устроился на крестьянской телеге. Нас с Карлом связали и положили на вторую телегу, приставив двух конвоиров. Мертвецов, укрытых рогожей, загрузили на третью. Возницы, доставленные из ближайшей деревни вместе с реквизированными подводами, выглядели забитыми и не роптали. Они мяли в руках шапки и постоянно крестились, выслушивая приказания офицера.

Взявший меня и Карла под арест гвардейский капитан не стал слушать объяснений. И дело отнюдь не в пресловутом языковом барьере. Немецким он как раз владел сносно, и ничего удивительного в том нет. В те времена этот язык играл примерно такую же роль, что французский в девятнадцатом веке. Мы для капитана были убийцами, застигнутыми на месте преступления. Разбираться он считал ниже своего достоинства. Дело пахло керосином.

Виски ломило, на лбу вздувалась шишка, в глазах двоилось, нос опух. На счастье, я успел в последний момент отпрянуть, приклад прошел по касательной, только благодаря случаю «рубильник» остался цел. Но приложили меня крепко. Провалялся без памяти час, а то и больше.

С Карлом обращались гуманней. Ему вообще почему-то везло гораздо сильнее.

— Вот немчура проклятая. Лезет сюда, словно им медом намазано, — сплюнул конвоир. — Хорошо хоть эти по всему бедовать будут.

— Не говори, Матвеич. Видать им у себя совсем несладко стало, вот и бегут к нам, будто тараканы какие. Жадные: что рупь, что копейку — под себя норовят утащить. А нашему Ваньке деревенскому достается: корми-пои оглоедов, до юшки из носу надрывайся, а они на шею сядут и тебе же батогов всыплют за добро твое. Сволочи!

— Немцы, я тебе скажу, разные бывают. Требовательные, вечно недовольные, по сторонам рыскающие, но к аккуратству приучены и остальных приохотить хотят. Этого от них не убавишь. Слово свое завсегда в ответе держат. Ежели скажут что, сделают. А то что злые как собаки, так иной русский трех немчур стоит. Был у нас поручиком Иванов — ты его не застал, молод еще, — из дворян тверских, по фамилии русак-русаком, а сколько солдатского брату через его пострадало. Вор настоящий был. Полуроту голодом заморил. Вечно у него на солдатский котел денег нету, на мундирное платье — шиш да кукиш. Оголодали, истрепались. Из остатних рот над нами поперву смеялись, а потом жалеть зачали. И жаловаться некому — начальству до тебя никакой охоты вникать нету. Мы волком выли. А уж как нас не любил! За любую мелочь бил боем, особливо как выпьет. Чуть что — сразу в зубы. Рожа, говорит, твоя не нравится. Как его от нас перевели в другую часть, так мы всем ротным миром свечки в церкву поставили. Не знаю, кто сейчас от энтого Ироду муку принимает.