Книга Цвет предательства - Michael Mael

дикой стихии перехлестывали через его островок, заставляя Узника карабкаться на самую верхушку скалы — одной рукой он цеплялся за скользкие острые камни, а другой крепко прижимал к себе драгоценное ведро. Уже несколько раз Узник срывался и падал вниз, только чудом избежав того, чтобы очередной морской вал унес его в открытое море. В последний раз, кажется, он сломал себе ребро: в груди после удара о камни что-то постоянно болело, и было трудно дышать.

По крайней мере, после подобной бури у него всегда появлялась вода — а это было самое главное для Узника, потому что он все-таки мог продолжать жить, несмотря ни на что. Что касается гроз во время отлива, то это были счастливейшие моменты в его жизни, их он всегда ожидал с радостным нетерпением, словно ребенок — дня своего рождения. И когда небо наконец заволакивало сиреневыми тучами, а первые тяжелые струи дождя срывались на островок и лагуну, Узник в каком-то буйном исступлении носился со своим ведром туда-сюда по колено в теплой морской воде, жадно глотал такую сладкую, пресную, спасительную небесную жидкость и совершенно искренне радовался в этот момент жизни. Жизни, которая вот уже как три месяца была для него сущим адом.

Да, это было около трех месяцев тому назад, когда они высадили его на этом островке, точнее — камне длиной около десяти и шириной примерно шести ярдов, с одинокой скалой посередине. Узник старался во что бы то ни стало не потерять счет времени и потому каждое утро, когда зажигались небесные сферы — и каждый вечер, когда они гасли — повторял про себя, какой был по счету день сегодня, и какой будет завтра. Он насчитал уже восемьдесят восемь дней и точно знал, что не ошибался. В таких вещах он никогда еще не ошибался, даже несмотря на свое теперешнее состояние. Они не оставили ему ничего, кроме той одежды, что на нем была (теперь она уже наполовину истлела и изорвалась), а также ведра, чтобы он мог собирать дождевую воду. Это вот ведро и стало лучшим и единственным другом Узника, ценнейшим объектом всей его жизни: потому, что без него жизнь была бы попросту невозможна. Хорошо хотя бы, что грозы были здесь частым явлением, и примерно раз в неделю, а то и чаще ему удавалось пополнять свой запас воды. Конечно, приходилось экономить и пить только тогда, когда жажда становилась уже невыносимой — но, по крайней мере, так ему удавалось дотянуть до следующего дождя.

С едой было немного проще: в окружавшей островок во время отливов лагуне он собирал крабов, моллюсков, какие-то морские водоросли, а в последнее время даже наловчился ловить голыми руками рыбу. Все это ему приходилось поедать сырым, кое-что из найденного было явно несъедобным, если не ядовитым — и поначалу Узник жутко мучался животом, страдая от постоянных колик и рвоты. Со временем, однако, он научился различать съедобное от опасного, да и желудок, кажется, постепенно привык. Самым изысканным деликатесом были иссиня-черного цвета рыбы, толстые и неповоротливые, которые постоянно копошились на дне лагуны и были достаточно медленными для того, чтобы он мог их поймать. Еще неплохи на вкус были длинные песчаные черви, тут и там высовывавшиеся из морского грунта: этих нужно было молниеносно хватать и осторожно тянуть на поверхность, чтобы не порвать — целый червяк был куда питательнее половины, да и прятались назад эти существа очень быстро. Водорослей здесь было много, с каждым приливом их наносило снова и снова, и они никуда не прятались. Морская трава была отвратительна на вкус, хотя и хорошо наполняла желудок, помогая Узнику на несколько часов забыть о голоде.

Он посмотрел на лиловатое вечернее небо, растянувшись на своей «постели» — относительно гладком участке островка, который он выстелил все теми же водорослями, соорудив себе что-то вроде матраца. Две из пяти сфер уже погасли, скоро должна будет погаснуть и третья, центральная: после чего наступят сумерки. Сегодня был восемьдесят восьмой день, повторил про себя Узник, а завтра будет восемьдесят девятый. Послезавтра можно будет, наверное, отпраздновать маленький юбилей: как-никак, девяносто дней в этой естественной тюрьме. Девяносто дней борьбы за жизнь, девяносто дней надежды и отчаяния, девяносто ночей, полных свободных снов, в которых он вырывался с этого острова и начинал новую, богатую событиями и впечатлениями жизнь.

Узник знал, он не просто верил, а именно знал: он вырвется отсюда, не смотря ни на что. Как именно — этого он еще не придумал, но рано или поздно ему что-нибудь обязательно придет в голову. Еще очень важно не забыть числа, подумал он — и приступил к своему, уже ставшему привычным ритуалу: каждый вечер перед сном повторять их вслух, все двенадцать чисел, в той очередности, в которой он впервые увидел их тогда. К сожалению, в его тюрьме под открытым небом не было никакой возможности записать этот числовой ряд — пористые, изглоданные морем камни не поддавались обработке, только крошась под ударами острого куска гранита, который он отыскал в лагуне — а записанное на песке оказывалось весьма недолговечным. Но это ничего, какие-то двенадцать чисел он с легкостью может удерживать в памяти… по крайней мере, в прежней жизни уж точно мог. Здесь, в условиях постоянной борьбы за существование и ослабленного физическими страданиями организма, его интеллект и математические способности начали понемногу сдавать — поэтому Узник решил тренировать их каждый день, повторяя сначала свой числовой ряд, а потом еще с полчаса занимаясь сложными вычислениями в уме: умножая и деля сначала двух-, а затем и трехзначные числа. Это даже помогало заснуть, и придавало ему уверенности в том, что когда-нибудь он разгадает загадку — которая, в сущности, и явилась причиной его заключения на этом острове.

С моря вдруг накатил легкий порыв теплого, пахнущего водорослями и рыбой ветра, слегка пошевелив его травяной матрац. Узник снова посмотрел вверх — сейчас горели только лишь две последние сферы, и небо постепенно меняло свой цвет со светло-лилового на густо-чернильное. Вот, кстати, и еще одна загадка: почему светила этого мира настолько симметрично расположены по всему небосклону, и почему их пять, а не семь или девять? Одна, самая яркая, находилась точно по центру, всегда над головой наблюдателя; остальные четыре располагались по всем сторонам света, немного выше горизонта — если повернуться, например, лицом к востоку, то соответствующая сфера располагалась как раз на линии зрения. Однажды он изготовил несложный прибор, с помощью которого сумел измерить как угол над горизонтом,