Книга Японская разведка против СССР - Алексей Борисович Кириченко

времена уже были не тридцать седьмого года, то ли защитили меня настоящие люди.

…Следователь Хлопов поправлял меня и говорил, что так писать нельзя, «чтобы не компрометировать органы государственной безопасности, да и начальство такое заключение не подпишет». И он исправлял заготовленный текст, указывая, что такой-то скончался такого-то числа от порока сердца или аппендицита. У Хлопова были небольшие познания в медицине, поэтому он только чередовал названия болезней. Я был шокирован и самими делами, и таким подходом к их пересмотру. Ни одного дела, где хотя бы пахло настоящим японским шпионажем, в мои руки так и не попало. «Во конспирация!» — подумал я.

Хлопов вел только одно действующее дело — в отношении перебежчика из КНДР Пака, который бежал от расправы из северокорейской деревни и сам пришел на советскую пограничную заставу. Я раза два присутствовал на допросах, которые вел Хлопов через переводчика, в роли которого выступал оперативный работник, кореец по национальности. Мне было искренне жаль молодого, измученного туберкулезом корейца, который в отчаянии бежал от деревенского старосты или партийного босса куда глаза глядят. Я поинтересовался у следователя, а какова судьба его ожидает?

— Да какая там судьба, — равнодушно отвечал Хлопов. — Что с него взять? Передадим на границе северо-корейским пограничникам.

— Но они же посадят его в тюрьму? — удивился я.

— Да нет, — успокоил меня Хлопов голосом человека, которому все надоело. — Его тут же расстреляют без суда и следствия, могут даже на наших глазах. Мы уже несколько таких беглецов передали. Так что все хорошо знаем.

— Но он же никакой не враг и ни в чем не виноват, а просто бежал, спасая свою жизнь, — пытался я вступиться за перебежчика.

— А Москве виднее, — лениво отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, Хлопов и разъяснил, что есть соглашение между СССР и КНДР о взаимной выдаче преступников. — Вот в рамках этого соглашения мы и должны действовать.

Гнетуще на меня подействовало то, что я увидел и узнал, но что было делать?

В это время в нашей стране зрело недовольство некоторыми бездумными шагами и мерами Н.С. Хрущева. Порой это выливалось в анонимные письма и листовки, в которых выражалось недовольство перебоями в снабжении продуктами и другими недостатками. Это было малозаметное, но грозное предупреждение советским властям. Однако им было все нипочем.

В узком кругу приморских чекистов нет-нет да и пробивались недоуменные вопросы: куда же смотрит Кремль, если допускает такие серьезные проколы?

В доверительной беседе один опытный работник с горечью рассказал мне, что один крупный коммерсант-американец, который симпатизировал СССР, своевременно поставил его в известность, что на мировом рынке сложились самые низкие за послевоенный период цены на пшеницу, и предложил Советскому Союзу воспользоваться этим и закупить как можно бόльшую партию хлеба, тем более что виды на урожай у нас были неважные. Американец предсказывал, что к осени цены на пшеницу могут подскочить. Поэтому закупленное весной зерно можно не только использовать для своих нужд, но и выгодно продать и остаться с солидной прибылью.

Эта важная информация была доложена в Москву, даже рассматривалась на Президиуме ЦК КПСС, но точку на дебатах партийных боссов поставил Председатель Президиума Верховного Совета СССР Анастас Иванович Микоян, который считался главным асом в торговых делах:

— Ми нэ спекулянты, у нас золота хватыт, чтобы купит хлэб, — сказал с армянским акцентом 27-й бакинский комиссар[3]. И чтобы спасти страну от голода, советскому правительству пришлось осенью того же года заплатить за зерно в четыре раза дороже и впервые выбросить крупную партию в несколько сот тонн золота, которое добывалось в сталинское время ценой сотен жизней заключенных ГУЛАГа. Вот так и хозяйствовали наши вожди, вот так и использовали оперативную информацию.

Владивосток в тот период уже был закрытым городом, и так просто без соответствующего разрешения въехать в него было невозможно. Но, к нашему удивлению, город весь прямо кишел маленькими индонезийскими моряками, которые осваивали подаренные им Хрущевым военные корабли.

После того как они подготовились к морским сражениям, индонезийцы в тельняшках накупили разной посуды советского производства (ведер, корыт, кастрюль и т. д.), которые тогда пользовались спросом в Индонезии, загрузили все пожитки на старый линкор, даже всю палубу забили шайками, и рванули в южные моря, на родину. Рассказывают, что индонезийские моряки так раскочегарили громоздкий дредноут, что он по инерции протаранил носом пирс и надолго завис на нем.

В то время еще остро ощущался дефицит носильных вещей. А Владивосток, как крупный торговый порт, был одним из поставщиков заморских тряпок, которые из дальних стран доставляли моряки. Привезенные товары моряки сбывали спекулянтам, которые именовались фарцовщиками. Поэтому спекуляция была довольно распространенным явлением, а фарцовщики были объектами оперативных разработок и уголовного преследования, потому что они позорили советский образ жизни и незаконно наживались на временно-постоянных трудностях.

Я затронул эту тему потому, что во время нашей практики во Владивостоке шла охота за одним таким фарцовщиком, приехавшим из Москвы. Это был тогда еще малоизвестный певец Робинзон, который сочетал концерты с «деловыми» контактами с моряками. Не знаю, удачно ли действовал нелегальный предприниматель, но он благополучно избежал неприятностей и стал затем видным представителем российского бизнеса. Поимев опыт на мелкой «фарсе», сейчас он ворочает крупными делами. Робинзон еще в те времена чувствовал, что стоит на верном пути.

Во второй раз я проходил практику осенью 1963 года в Центральном аппарате в Москве. В том году в одном из павильонов парка Сокольники проходила выставка японских станков, и нас с приятелем отправили туда переводчиками-стендистами.

Меня прикрепили к одной из фирм, которая привезла на демонстрацию сверлильный и хонинговальный станки. Так как у посетителей вопросы были однообразными, а я имел опыт работы на станках, то очень скоро освоил японские агрегаты. Привезшие станки два японца иногда оставляли меня одного, а сами уходили побродить по Москве.

Однажды в мою сторону направилась большая делегация, во главе которой выступал какой-то важный чин. Это был министр приборостроения СССР Руднев, который инициативно протянул мне свою холеную руку и радостно стал трясти мою промасленную. Я ответил на все вопросы министра и продемонстрировал работу станков. Министр меня душевно поблагодарил, а затем вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, а где вы так хорошо изучили русский язык? — с располагающей улыбкой спросил министр.

— Так я же русский! — простодушно сообщил я недогадливому министру.

Через мгновение я понял, что допустил непростительную оплошность, ибо важный чиновник мгновенно изменился в лице, вытащил из кармана чистый носовой платок, вытер им свои руки, бросил его под ноги и, не попрощавшись, гневно удалился, увлекая