Книга Стихотворения - Давид Самойлович Самойлов

одного.

Где он, тот друг, и иные друзья?

Сын был наследник мне Господом дан.

Ведаешь, раб, отчего он усоп?

Весело мне? – вопрошает Иван.

– Тяжко тебе, – отвечает холоп.

– Думаешь, царь-де наш гневен и слеп,

Он-де не ведает нашей нужды.

Знаю, что по́том посолен твой хлеб,

Знаю, что терпишь от зла и вражды.

Пытан в застенке, клещами ты рван,

Царским клеймом опечатан твой лоб.

Худо тебе? – вопрошает Иван.

– Худо, – ему отвечает холоп.

– Ты ли меня не ругал, не честил,

Врал за вином про лихие дела!

Я бы тебя, неразумный, простил,

Если б повадка другим не была!

Косточки хрустнут на дыбе, смутьян!

Криком Малюту не вгонишь в озноб!

Страшно тебе? – вопрошает Иван.

– Страшно! – ему отвечает холоп.

– Ты милосердья, холоп, не проси.

Нет милосердных царей на Руси.

Русь – что корабль. Перед ней – океан.

Кормчий – гляди, чтоб корабль не потоп!..

Правду ль реку? – вопрошает Иван.

– Бог разберет, – отвечает холоп.

1947–1950

Томление Курбского

Над домами, низко над домами

Медным ликом выплыла луна.

Во тумане, близко во тумане

Брешут псы, сошедшие с ума.

Только совесть бродит под туманом,

Как изветник, смотрится в пробой.

Не доспорил князь с царем Иваном,

Не поладил князь с самим собой…

Пишет Курбский в лагере литовском –

И перо ломает на куски.

Сторожа по деревянным доскам

Бьют – и то, наверно, от тоски.

«Огляди меня, как саблю, на́ свет,

Выспроси бессонницу мою.

Предаю тебя, проклятый аспид,

Но с тобою Русь не предаю.

Не иду к льстецам твоим в науку,

Не плутаю с хитростью лисы.

Награжден за муку, за разлуку,

Говорю прямыми словесы.

Оглядись! Среди непрочных топей

Ты столбы трухлявые забил.

Воспитал вокруг себя холопей,

А высоких духом погубил.

Отворил ли правду властью царской?

Водворил ли счастье и покой?

Времена жестокости татарской

Воцарились под твоей рукой!

Годы – суть для вечности минуты,

Перейти их мыслями сумей.

Гневом Божьим не родятся ль смуты,

Царь Иван, за гибелью твоей?..»

Оплывая, свечи плачут воском,

Под глазами тени-медяки.

Пишет Курбский в лагере литовском

И перо ломает на куски.

За домами, низко за домами,

Засветилась алая черта.

Во тумане, близко во тумане,

В час рассвета кличут кочета.

Октябрь 1947

Смерть Ивана

Помирает царь, православный царь!

Колокол стозвонный раскачал звонарь.

От басовой меди облака гудут.

Собрались бояре, царской смерти ждут.

Слушают бояре колокольный гром:

Кто-то будет нынче на Руси царем?

А на колокольне, уставленной в зарю,

Весело, весело молодому звонарю.

Гулкая медь,

Звонкая медь,

Как он захочет, так и будет греметь!

«Где же то, Иване, жены твои?» —

«В монастырь отправлены,

Зельями отравлены…» —

«Где же то, Иване, слуги твои?» —

«Пытками загублены,

Головы отрублены…» —

«Где же то, Иване, дети твои?» —

«Вот он старший – чернец,

Вот он младший – птенец.

Ни тому, ни другому

Не по чину венец…» –

«Где же, царь-государь, держава твоя?» —

«Вот она, Господи, держава моя…»

А на колокольне, уставленной в зарю,

Весело, весело молодому звонарю.

Он по сизой заре

Распугал сизарей.

А может, и вовсе не надо царей?

Может, так проживем,

Безо всяких царей,

Что хочешь – твори,

Что хошь – говори,

Сами себе цари,

Сами государи.

Лежит Иван, в головах свеча.

Лежит Иван, не молитву шепча.

Кажется Ивану, что он криком кричит,

Кажется боярам, что он молча лежит,

Молча лежит, губами ворожит.

Думают бояре: хоть бы встал он сейчас,

Хоть потешил себя, попугал бы он нас!

А на колокольне, уставленной в зарю,

Весело, весело молодому звонарю.

Раскачалась звонница –

Донн-донн!

Собирайся, вольница,

На Дон, на Дон!

Буйная головушка,

Хмелю не проси!..

Грозный царь преставился на Руси.

Господи, душу его спаси…

1950–1952

* * *

Жаль мне тех, кто умирает дома,

Счастье тем, кто умирает в поле,

Припадая к ветру молодому

Головой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,

Поднесет родимому напиться.

Даст водицы, а ему не пьется,

А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,

В рот ему весенний лезет стебель,

А вокруг него ни стен, ни крова,

Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,

Что он в чистом поле умирает,

Что смертельна рана пулевая.

… Долго ходит почта полевая.

5 февраля 1949

В районном ресторане…

В районном ресторане

Оркестрик небольшой:

Играют только двое,

Но громко и с душой.

Один – сибирский парень,

Мрачнейший из людей.

Его гармошке вторит

На скрипке иудей.

Во всю медвежью глотку

Гармоника ревет,

А скрипочка визгливо —

Тирлим-тирлим – поет.

И музыка такая

Шибает до слезы.

Им смятые рублевки

Кидают в картузы.

Под музыку такую

Танцуют сгоряча

И хвалят гармониста,

И хвалят скрипача.

Когда последний пьяный

Уходит на покой,

Они садятся двое

За столик угловой

И выпивают молча

Во дни больших удач —

Стакан сибирский парень

И рюмочку скрипач.

1952

На полустанке

На полустанке пел калека,

Сопровождавший поезда:

«Судьба играет человеком,

Она изменчива всегда».

Он петь привык корысти ради —

За хлеба кус и за пятак.

А тут он пел с тоской во взгляде,

Не для людей, а просто так.

А степь вокруг была огромной,

А человек был сир и мал.

И тосковал бедняк бездомный,

И сам себя не понимал.

И, сам себя не понимая,

Грустил он о былых годах,

И пел он, как поет немая

Степь в телеграфных проводах.

Не позднее 1955

* * *

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

Неужели обманет шальная пора?

Неужели опять ледяную слюду

Накрошит непогода с утра?

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

А весна-то еще далека!

Вновь студеное солнце, как роза во льду

Будет падать за край дубняка.

Рано в этом году

Теплый ветер подул!

Что ж, парного тепла не жалей!

Неужели, поднявшись, опять упаду

В белизну подмосковных полей?

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

Я надеюсь и жду.

Я надеюсь и жду.

Первая половина 1950-х

Из детства

Я – маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и