Книга Пророчества о войне. Письма Сталину - Сергей Тимофеевич Конёнков

«Запорожцы» на передвижной выставке. «Картина эта написана кистью шириною чуть ли не в лопату», – уверяли они меня, при этом показывали ладонь с пальцами, говоря: «Вот такой!» Я поражался и думал: как можно писать такими кистями! Я знал только тонкие кисти иконописцев и сам раскрашивал акварелью только таковыми, которые назывались хорьковыми. Поразило меня также и выражение «писать картину», так как до сих пор я знал, что картина раскрашивается по сделанному карандашом или углем контуру, или, как богомазы говорили, малюется.

Мои новые приятели очень интересовались искусством и торопили меня поскорее пойти в галереи, особенно в Третьяковскую. В первое же воскресенье мы втроем отправились в эту галерею. Когда мы вошли туда, я был совершенно потрясен таким громадным собранием художественных произведений. Их было такое множество, что я совсем растерялся и не знал, откуда и как начать смотреть. Заметив мою растерянность, мои юные друзья повели меня прямо туда, где, по их мнению, было самое замечательное. Они привели меня к картине, которая меня сразу ошеломила. Я увидел лежащего человека со страдальческой блаженной улыбкой. Из виска его лилась кровь, а над ним, как кошка с вытаращенными глазами, другое испуганное лицо с безумным выражением. То был отец, убивший своего сына. Передо мною была картина Репина «Иван Грозный». Я был страшно напуган этой картиной и хотел бежать. Но, повернувшись, я увидел на стене изображение женщины, как живой, спящей в кресле. Ее спокойная поза, розовое красивое лицо немного успокоили меня, но все же, крайне взволнованный и разбитый от впечатления, я вышел из комнаты. Запомнилась ограда перед картиной, как бы говорившая, что близко подходить воспрещается.

Мы прошли несколько залов, уже не осматривая картин. И вдруг я увидел толпу людей, напряженно глядевших на одну из картин. Я протолкался к картине и впился в нее глазами… В правом углу картины на снегу я увидел живого человека в веригах, босого, с подвязанным платком на голове и поднятыми кверху двумя перстами правой руки. В центре картины – вдохновенное, трепетное лицо женщины, поднявшей высоко правую руку с двумя пальцами. Мне показалось, что юродивый, сидящий на снегу, говорит: «Так, матушка, так…»

Я почувствовал глубокое сострадание к этой женщине в цепях и сочувствие к юродивому, терпеливо переносящему мороз. То же сострадание я увидел на лице странника, опершегося на посох, глубоким и вдумчивым взглядом смотрящего на женщину. Я был захвачен содержанием картины, наполнившей все кругом, и чувствовал самого себя как бы участвующим лицом этой картины. И вдруг мои глаза остановились на фигуре в меховой шубе и шапке… С ехидно хихикающим злорадным лицом он как бы говорил: «А, попалась, ворона, заковали и тебя. Так тебе и надо!»…И диссонансом звучал его голос, и казалось, что он один олицетворял всех, кто насмехался над людскими страданиями.

Я взглянул на моих друзей. Они в молчании сдерживали слезы. У меня тоже выступили слезы.

– Это «Боярыня Морозова» Сурикова, – объяснили мне мои спутники.

Это первое потрясающее впечатление от «Боярыни Морозовой» осталось у меня на всю жизнь. Мы не имели сил, чтобы смотреть на что-либо другое, и отправились домой. Дорогою я молчал и не мог высказать своих впечатлений. Их было слишком много, и разобраться в них не было сил.

В следующее воскресенье мы опять отправились в Третьяковскую галерею и прямо направились в зал, где висели картины Сурикова. Снова я был как зачарованный и с удвоенным вниманием рассматривал фигуры, лица и их выражения. Все полно гармонией и содержанием.

Мы подошли к картине «Меншиков в Березове». В бедной избе сидит царедворец, опальный, высланный в далекую Сибирь. С ним его две дочери и сын. В парчовых одеждах они жмутся от холода. Какое лицо у Меншикова, бывшего магната! Небритое, обросшее щетиной… Но какой взгляд властителя! Одна из дочерей читает большую книгу – вероятно, псалтырь.

– Этих двух молодых девушек-красавиц Суриков писал со своих дочерей, – объясняет мне Вася.

– Он держал их в строгости, и редко кто их видел, добавляет Миша.

Долго мы стояли около этой картины, не будучи в силах от нее оторваться, обвороженные глубиной мысли Меншикова и очарованием прелестных молодых девушек.

Мы подошли к картине «Стрельцы» и впились глазами в фигуру Петра, могучего царя, и в понурые фигуры стрельцов с черными бородами и недоумевающими, испуганными глазами. Они были на пороге смерти. За что? Как это могло случиться?

Как и в первый раз, я был подавлен силой впечатления, и думалось: какие мысли и волнения может вызвать картина! И кто этот замечательный художник Суриков, громадный и вдохновенный мыслитель? Художник… Так вот как он может волновать сердца, проводить своими картинами идеи, служить красоте и правде, искать истину и находить ее!

Сознание этого воодушевило меня. Ободренный этими мыслями, весело шагал я по улицам, возвращаясь из Третьяковской галереи домой.

Училище живописи и ваяния

В сопровождении Васи Ловкова каждое утро я направляюсь сдавать очередной экзамен. И наконец наступает день, когда любимец всего училища смотритель Александр Захарович Мжедлов объявляет список принятых. В числе первых я слышу свою фамилию. Меня так всего и встряхнуло: «Принят!» Из ста человек, подавших прошения, прошли двадцать восемь. Велика радость избранников. Мы шумно поздравляем друг друга и спешим по домам. Спиридон Иванович и Марфа Захаровна, поздравив меня, просят сейчас же написать письмо в деревню, чтобы поскорее передать Коненковым радостную весть.

Наступает первый день ученья. Запасшись бумагой, иду рисовать в оригинальный класс.

Оригинальным класс именуется по характеру учебной деятельности. Здесь, по идее, делают рисунки со скульптурных оригиналов. Но, конечно же, никаких оригиналов нам, ученикам, не выставляют, а рисуем мы с гипсовых слепков.

Учение в оригинальном классе продолжается недолго. Я даже не успеваю толком запомнить своих наставников.

Оригинальный класс благополучно окончен. И теперь надо делать выбор: живопись или скульптура? Мне почему-то пришлась по душе скульптура, хотя до того я увлекался и рисованием, и живописью. Отправился в скульптурную мастерскую. Открыл дверь и с трепетом подошел к профессору Сергею Ивановичу Иванову, показавшемуся мне очень строгим. Это был человек лет шестидесяти с лишним. Облик характерно профессорский: узенькая жидкая бородка, круглая лысина в венце седых волос, внимательные, умные глаза. Он повернулся и шагнул ко мне.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Я хочу поступить к вам на скульптурное отделение.

– Что ж, батенька, это хорошо, – баском отвечал профессор. – Выбирай себе модель для лепки. Вот, кстати, прекрасная голова Гомера. Вылепи-ка ее.

Я поклонился Сергею Ивановичу и сказал:

– Постараюсь вылепить. Она мне тоже очень нравится.