Книга Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

ваше благородіе…

— Опять? Плюжка, запиши, что арестантъ при допросѣ нанесъ мнѣ грубости.

— Извините, ваше высокородіе, умилосердитесь.

— Я-те задамъ, погоди. Это твой паспортъ — а?

— Мой, ваше высокородіе.

— А подчистку и поправку кто смастерилъ? глянь-ка.

— Ваше высокородіе, на моемъ паспортѣ подчистокъ и поправокъ не было.

— Откуда жь онѣ взялись?

— Клянусь Богомъ, не знаю.

— Ага! напасти. А вотъ промаршируешь по этапу недѣльки двѣ, такъ узнаешь.

— Ваше высокородіе! не губите. Сжальтесь.

— Жалѣть? А самому изъ-за тебя, жидовская рожа, кривить душою предъ законами? Нѣтъ, шалишь! Я скорѣе повѣшу сотню вашего брата, чѣмъ имѣть одно пятно на своей совѣсти. Плюжка! Дай вотъ эту бумагу вновь переписать, и стой тамъ въ канцеляріи надъ душою, чтобы опять не напакостили. Ступай!

Письмодитель мѣшалъ. Его командировали подальше.

— Ваше высокородіе! попросилъ арестантъ немного смѣлѣе, понявъ маневръ. — Я буду благодаренъ вашему высокородію.

— А что? въ синагогѣ за меня помолишься, небойсь?

— Помолюсь за васъ и дѣтей вашихъ.

— Только-то? спросилъ городничій, зявкнувъ оригинальнымъ образомъ, и многозначительно прищуривъ лѣвый глазъ.

— Буду благодаренъ. Я не бѣдный.

— А вотъ попался, почтеннѣйшій! Ты, значитъ, бродяга и есть. Иначе, съ какой стати совался бы съ благодарностями?

— Нѣтъ, ѣаше высовородіе! Я не бродяга я этотъ паспортъ мой. Здѣшнее еврейсвое общество меня преслѣдуетъ. Вѣроятно, подкупили квартальнаго; онъ и сдѣлалъ подчистку на мою погибель.

Городничій опустилъ глаза. Арестантъ сказалъ ему не новость…

— Ну, что-жь, братецъ, я могу для тебя сдѣлать? спросилъ городничій мягкимъ и нѣсколько ласковымъ голосомъ.

Перспектива возможной благодарности, вѣроятно, благодѣтельно подѣйствовала на его доброе сердце.

— Отпустите меня, ваше высовородіе.

— Этого не проси. Невозможно, рѣшительно невозможно. Все, что я могу для тебя сдѣлать, это — не высылать по этапу, а забрать справки изъ могилевской думы. Если справки получатся въ твою пользу, то отпущу, непремѣнно отпущу.

— Боже мой, Боже мой! А долго придется ждать?

— Недѣльки двѣ, я думаю, если не мѣсяцъ. Раби Давидъ понялъ теперь всю мерзкую штуку, сыгранную съ нимъ.

— Ваше высокородіе! окажите божескую милость, отпустите домой. Мнѣ время дорого. А не то, если ужь невозможно, то отправьте меня по этапу какъ можно скорѣе. Все-таки я скорѣе буду дома, чѣмъ сидя здѣсь въ заперти, въ ожиданіи справокъ, которыя, безъ ходатайства, могутъ получиться чрезъ полгода.

Городничій разсвирѣпѣлъ, или напустилъ на себя искусственную ярость, чтобы запугать арестанта.

— Ты осмѣливаешься мнѣ указывать, какъ съ тобою, бродягой, поступать — а? Еще не нанялъ, а ужь погоняешь? Да я тебя, чортовъ сынъ, въ бараній рогъ скручу. Ишь! посылай его по этапу. А куда посылать? Дьяволъ тебя знаетъ, откуда ты есть, шутъ гороховый. Пригонишь тебя въ Могилевъ, отвѣтятъ — не здѣшній, гони дальше. Не думаешь ли ты, что войско содержится только для того, чтобы прогуливаться съ такими скоморохами, какъ ты? Нѣтъ, ты посидишь у меня, голубчикъ, пока не узнаю, куда именно гнать тебя надо. Эй, конвой! Увести арестанта назадъ!

Раби Давида увели, не давъ пикнуть. Теперь онъ окончательно убѣдился, что его задержаніе куплено у городничаго, и что городничій, какъ честный человѣкъ, намѣренъ выполнить предъ покупщиками дѣловое свое обязательство. Дѣлать было нечего. Въ прежнее время, городничій въ своемъ городишкѣ игралъ роль маленькаго паши. Жаловаться некуда, да и безполезно. Пока высшія власти разберутъ, и что-нибудь сдѣлаютъ, самому городничему надоѣстъ держать напрасно арестованнаго. Раби Давидъ опять прибѣгъ къ своему краснорѣчивому кошельку за помощью. За деньги квартальный, жившій при части, отдалъ ему особенную комнату въ своей квартирѣ, хотя арестантъ по бумагамъ числился при холодной. Хозяйка Фейта приносила ему обѣдать. Отъ нея онъ узналъ о похищеніи моего отца и о томъ, что его уже увезли въ губернскій городъ. Раби Давидъ приходилъ въ отчаяніе отъ своего безсилія и безвыходности положенія. Одинъ день, одинъ часъ можетъ рѣшить будущность его любимца, а онъ, единственный человѣкъ, принимающій участіе въ горькой судьбѣ сироты, задержанъ, прикованъ, какъ на цѣпи, на неопредѣленное время.

Отца моего, между тѣмъ, привезли въ губернскій городъ. Его кормили и поили на убой. Подмазали гдѣ слѣдуетъ, чтобы онъ не былъ забракованъ. Привезенный рекрутъ былъ слишкомъ худъ, щедушенъ и слишкомъ блѣденъ, для того, чтобы сдѣлаться годнымъ воиномъ, а потому никакая подмазка не жалѣлась, лишь бы колеса рекрутскаго присутствія вращались свободно и быстро, туда куда слѣдуетъ… Судьба распорядилась однакожь иначе: рекрутъ не вынесъ этого новаго несчастія; прежняя болѣзнь, при этомъ удобномъ случаѣ, возвратилась, и вцѣпилась въ свою жертву еще съ большей силой. Рекрутъ впалъ въ горячку. Дѣло общества города Р. до поры до времени расклеилось. Рекрута нельзя уже было весть, а необходимо было весть въ пріемъ. Будь рекрутъ самый опасный больной, одержимый чахоткою, падучей болѣзнью и даже тихимъ помѣшательствомъ, но будь онъ въ состояніи продержаться часа два на ногахъ, его бы представили и ему забрили бы лобъ. Но больнаго, въ бреду, въ страшной горячкѣ, никакъ нельзя было сдать въ солдаты, несмотря даже на подмазки. Отца моего помѣстили въ еврейскую больницу. Сдатчикъ терпѣливо дожидался исхода болѣзни. Онъ, во всякомъ случаѣ, собирался вести моего отца, или въ рекрутское присутствіе или — на кладбище.

Между тѣмъ, срокъ, уговоренный между городничимъ и крупчатникомъ или еврейскимъ кагаломъ, на задержаніе раби Давида, кончился. Въ одно счастливое утро, потребовали арестанта, не въ полицію, а къ городничему на домъ.

— Поздравляю тебя, любезнѣйшій, съ полученными на твой счетъ справками, встрѣтилъ его начальникъ, ковыляя на своей деревяшкѣ и скорчивъ свое лицо въ самыя доброжелательныя складки.

Раби Давидъ получилъ уже подробное извѣстіе изъ дому. Отъ догадался, что справки вовсе не были забираемы, иначе онѣ не получились бы такъ скоро. Было ясно, какъ день, что подъ этихъ благосклоннымъ пріемомъ скрывалось поползновеніе на благодарность со стороны арестанта, освобождаемаго великодушнымъ начальникомъ. Но раби Давидъ твердо рѣшился туго держать свой кошелекъ, и хоть этимъ отомстить городничему. Онъ принялъ ласковое поздравленіе городничаго серьезно и сухо.

— Что же по справкамъ оказалось, ваше высокородіе?

— Оказалось, что ты точно то лицо, которое по паспорту показано. Ну, значитъ, все ладно.

— Что жъ? Свободенъ я?

— Почти, отвѣтилъ городничій съ какой-то очень замысловатой улыбкой.

— Когда же вы освободите меня?

— Когда мнѣ — понимаешь — мнѣ вздумается! заоралъ городничій ужъ благимъ матомъ…

— Паспортъ имѣю, ваше высокородіе, по справкамъ, какъ вы изволили сказать, я не оказываюсь бродягой, что же еще остается?

— Что остается? повторилъ городничій, стараясь подражать голосу и интонаціи еврея, и неистово стуча деревяшкой о полъ. — Ты смѣешь меня допрашивать, неумытое ты рыло, ты жидъ вонючій? Не знаешь чести повалиться въ ноги начальству, да ручку поцаловать за