Книга 1913. Что я на самом деле хотел сказать - Флориан Иллиес

задаст этот вопрос позднее в стихотворной форме: «Стоит вообще подумать о связи брака с творчеством: импульс или же паралич?» Гессе ощущает скорее паралич. В романе «Росхальде» он почти незавуалированно описывает свои попытки наладить совместную жизнь с женой Мией в имении «Шлос-Холте» под Берном. Но дом, который они снимают вместе с замечательным заброшенным садом, становится свидетелем краха их брака. К ним в гости приезжает Ромен Роллан, он застает напряженную атмосферу и рассказывает потом о странном внешнем виде Гессе: клочковатая борода, холодные глаза, а рядом с ним Мия, «не очень красивая и не очень молодая». Оба испытывают облегчение, когда начинает темнеть. Он вместе с детьми собирает в саду хворост и затапливает камин. А когда сыновья засыпают, Мия читает ему вслух Гёте. Он закрывает глаза, которые у него постоянно болят, уносится в мечтах вдаль и молчит. Он пишет длинное письмо отцу: «Корни несчастливой семьи, которую я описал в книге „Росхальде“, лежат отнюдь не в ложном выборе, а глубже, в проблеме „семьи художника“ в целом». Проницательный Курт Тухольский заметил во время чтения этой книги, что в авторе произошли какие-то сущностные перемены: «Это не наш старый добрый Гессе, это кто-то другой, он покинул родные пенаты и отправился – вот только куда?» Первого февраля Герман Гессе получает письмо из Черновцов, от Нинон Ауслендер, молодой почитательницы, которая заканчивает гимназию и с которой Гессе уже переписывается некоторое время. Но школьный экзамен не стал настоящим аттестатом зрелости. Только спустя четырнадцать лет они начнут жить вместе и поженятся, хотя не будем забегать вперед. Пока что Гессе предстоит визит к зубному врачу. Он едет к доктору Шленкеру в Констанц, чтобы поставить новые пломбы. Как плохо Гессе себя чувствует в эти дни, как он страдает от шума детей, от нервов, от бессонницы и безвыходности – это мы понимаем по тому, что даже многодневного лечения зубов он ждет с нетерпением: «Я жду, что смогу на два-три дня отвлечься, отдохнуть, надеюсь, что с моими зубами придется как следует поработать». Наверное, врач не отказал ему в помощи.

Что осталось от тех трех месяцев, что Марсель Дюшан провел в Мюнхене в прошлом году? Минимум две вещи. Элегантный фотопортрет, сделанный Генрихом Гофманом, который в феврале того же года будет напечатан в важной книге Аполлинера «Les Peintres cubistes» («Художники-кубисты») и станет символом первого и окончательного восхождения Дюшана на Олимп искусства (Генрих Гофман впоследствии еще прославится как придворный фотограф Гитлера, но сейчас не об этом). Второй плод пребывания Дюшана в Мюнхене в эти дни растет в животе Терезы Гресс, жены хозяина квартиры на Барерштрассе, 65, второй этаж налево. Он родится летом 1913 года, ровно через девять месяцев после пребывания Дюшана в Мюнхене. Ее муж Август Гресс, инженер-конструктор на локомотивном заводе «Maffei», днем уходил на работу. То есть Дюшан столько дней провел один в своей квартире, рядом с швейным ателье ослепительно красивой Терезы Гресс, которое находилось в гостиной и где непрерывно стрекотала швейная машина. На рисунках Дюшана, сделанных в те мюнхенские месяцы, фигурирует удивительно много швейных машин и ниток. А одну нить он, судя по всему, протянул лично. Потом Дюшан скажет, что Мюнхен был для него местом полной свободы.

В первые дни февраля в издательстве «S. Fischer» выходит новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции», которую сам автор называет «историей о наслаждении гибелью». Через два квартала от дома Томаса Манна в эти дни сидит Освальд Шпенглер и каждое утро пишет свой «Закат Европы». У Шпенглера нет уже никаких наслаждений.

Эрнст Людвиг Кирхнер находит их в окрестностях Потсдамер-плац. День за днем он бродит по улицам, особенно часто в сумерках, и ищет взглядов женщин. В эти дни трудно отличить друг от друга разряженных русских леди из Груневальда, что выгуливают своих дочерей и свои деньги, актрис из театров и варьете, молодых благородных дам с гардеробом из Неаполя или Парижа и тех кокоток, что предлагают свое тело за деньги. Тут нужен взгляд знатока. Как раз такой, каким обладает Эрнст Людвиг Кирхнер. Он чует секс, как другие парфюм. Он чуял его в Дрездене у молодых артисток цирка, которые сами об этом и не ведали, чуял в своих натурщицах, когда приглашал к себе в мастерскую. Чует и сейчас, под толстым слоем косметики, под элегантными накидками, под зонтиками. Он рисует их и чувствует на Потсдамер-плац вибрирующий узел сексуальности. И он показывает на своих полотнах, что не только он (и другие мужчины), но и остальные, в том числе почтенные дамы, чувствуют притяжение флюидов замаскированного вожделения. Демонстрация этого – вот в чем настоящая скандальность его искусства.

Десятое февраля, шесть утра, еще темно, и вот тишину в деревне Уолтон-Хилл к югу от Лондона сотрясает мощный взрыв. В новой усадьбе министра финансов Англии Дэвида Ллойда Джорджа взрывается бомба. Никто не пострадал, но одно движение заставило говорить о себе. Ведь бомбу заложила Эммелин Панкхёрст, бесстрашная английская суфражистка, как тогда называли активисток, боровшихся за избирательное право для женщин. У правосудия нет выбора, и ее отправляют на три года в тюрьму.

Анри Матисс сбежал от парижской зимы. Просто невозможно выносить столько серости, особенно когда так фанатично любишь краски. И вот Матисс сидит в Танжере, в гостинице «Villa de France» (должна быть связь с родиной) и наслаждается потрясающим светом Марокко, зачарованный и ослепленный. В тридцать пятом номере, который он снял, имеются три окна, одно из них прямо у кровати. Он устанавливает мольберт и пишет, слева башня церкви Святого Андрея, минарет мечети Сиди-Бу-Абид, море домов – а за ними синее-синее море. «Окно в Танжере» – так он назовет эту картину. Из порта поднимается запах водорослей, рыбы и нефти. Он пишет пальмы на улицах, листья, воздух. Воздух? Да, разумеется, Матисс пишет воздух. Может быть, никто не умеет так писать теплый воздух, как Матисс, даже Пикассо. Он пишет промежутки между предметами и пишет воздух над крышами и над морем. В далекой Европе вокруг него бушевал модернизм, художники всё ближе подбирались к абстракции – Купка, Мондриан, Малевич, Кандинский, все были готовы сделать последний шаг. А Матисс, мудрый человек сорока пяти лет, знал, что абстракция – не единственный путь в модернизм. Знал, что рядом всегда найдутся освещенные солнцем тропинки из прошлого, которые точно так же ведут в будущее. Именно такие пути ищет Матисс в эти дни в Танжере. Из больших чистых цветовых полей, в первую очередь из синего и зеленого, он выстраивает