Книга Словно мы злодеи - М. Л. Рио

(«Стильное опоздание», – всегда говорила она нам), закутанная в шаль с блестками, на пальцах у нее сверкали золотые кольца, массивные, как кастет. Она сияла ярче бледного утреннего солнца за окном, и смотреть на нее было почти больно.

– Доброе утро, дружочки, – прощебетала она.

Александр замычал в знак приветствия, остальные промолчали. Гвендолин остановилась, нависла над нами, упершись руками в костлявые бедра.

– Нет, это стыдобища. Первый день занятий – у вас должны глаза гореть, хвост пистолетом!

Мы таращились на нее, пока она не вскинула руки и не скомандовала:

– Подъем! Начали!

Следующие полчаса были посвящены нескольким болезненным позам йоги. Для женщины на седьмом десятке Гвендолин была пугающе гибкой. Когда минутная стрелка подошла к девяти, она распрямилась из позы царя голубей с пылким вздохом, от которого неловко стало, скорее всего, не только мне.

– Разве так не лучше? – спросила она. Александр снова замычал. – Уверена, вы все лето по мне скучали, – продолжила Гвендолин, – но у нас будет куча времени на рассказы после собрания, поэтому сейчас я бы хотела сразу приступить к делу и дать вам понять, что в этом году все будет немного не так, как раньше.

Аудитория (все, кроме Александра) впервые проявила признаки жизни. Мы поерзали, выпрямились и стали слушать всерьез.

– До сих пор вы были в безопасной зоне, – сказала Гвендолин. – И мне кажется, будет честно предупредить вас, что эти дни в прошлом.

Я искоса посмотрел на Джеймса, тот нахмурился. Непонятно было, то ли Гвендолин опять проявляет свою драматическую натуру, то ли и в самом деле собирается что-то изменить.

– Вы меня уже неплохо узнали, – сказала она. – Вы знаете, как я работаю. Фредерик будет вас целыми днями уговаривать и упрашивать, но я – толкач. Я все время вас толкала, но, – она подняла палец, – не слишком сильно.

Я не мог с ней согласиться. Методы преподавания Гвендолин применяла безжалостные, и студенты нередко уходили с ее занятий в слезах. (Актеры как устрицы, объясняла она, когда кто-то хотел понять причину такого жесткого давления. Надо расколоть ракушку и вскрыть их, чтобы извлечь бесценную жемчужину.) Она продолжала:

– Это ваш выпускной курс, и я собираюсь толкать вас со всей силой, какую придется приложить. Я знаю, на что вы способны, и будь я проклята, если не вытащу это из вас до тех пор, пока вы отсюда не уйдете.

Мы снова встревоженно переглянулись, на этот раз с Филиппой.

Гвендолин поправила шаль, пригладила волосы и спросила:

– А теперь кто мне скажет, что больше всего мешает хорошей актерской игре?

– Страх, – ответила Рен.

Это было одной из многих мантр Гвендолин: на сцене надо быть бесстрашным.

– Да. Страх чего?

– Уязвимости, – сказал Ричард.

– Именно, – отозвалась Гвендолин. – Мы всегда играем только пятьдесят процентов персонажа. Остальное – это мы сами, и мы боимся показывать, кто мы на самом деле. Боимся выглядеть глупо, если проявим чувства во всю силу. Но в мире Шекспира перед страстью невозможно устоять, ее не стесняются. Итак! – Она хлопнула в ладоши, и от этого звука мы все вздрогнули. – С этого дня изгоняем страх. Если вы прячетесь, хорошей работы не будет, так что вытащим наружу все уродство. Кто начнет?

Несколько секунд мы сидели в изумленном молчании, потом Мередит сказала:

– Я.

– Прекрасно, – ответила Гвендолин. – Встань.

Пока Мередит поднималась, я смотрел на нее с тяжелым сердцем. Она стояла посреди нашего кружка, переминаясь с ноги на ногу, пока не обрела равновесие, и убирая волосы с лица за уши – она всегда так делала, когда надо было собраться. У нас у всех были свои приемы, но не у многих это выглядело так естественно.

– Мередит, – сказала Гвендолин, с улыбкой глядя на нее. – Наша морская свинка. Дыши.

Мередит закачалась из стороны в сторону, словно под ветерком, закрыв глаза и слегка приоткрыв рот. Наблюдение за ней странным образом расслабляло (и в то же время было странно чувственным переживанием).

– Так, – сказала Гвендолин. – Готова?

Мередит кивнула и открыла глаза.

– Вот и славно. Начнем с чего-нибудь простого. В чем ты сильнее всего как актриса?

Мередит, всегда такая уверенная в себе, колебалась.

Гвендолин: Сильнее всего.

Мередит: Мне кажется…

Гвендолин: Никаких «кажется». В чем ты сильнее всего?

Мередит: Думаю…

Гвендолин: Мне неинтересно, что ты думаешь, я хочу услышать, что ты знаешь. Плевать мне, если это прозвучит самодовольно, мне важно, в чем ты сильна, и ты как актриса должна уметь об этом сказать. В чем ты сильнее всего?

– Я телесная! – сказала Мередит. – Я все чувствую телом и не боюсь этим пользоваться.

– Не боишься пользоваться, но боишься сказать, что на самом деле имеешь в виду!

Гвендолин почти кричала. Я переводил глаза с нее на Мередит и обратно, напуганный тем, как быстро все накалилось.

– Ты ходишь вокруг да около, потому что мы все на тебя пялимся, – сказала Гвендолин. – Давай, выкладывай. Говори.

Небрежное изящество Мередит как ветром сдуло, она стояла, сдвинув ноги и неподвижно держа руки по швам.

– У меня потрясающее тело, – сказала она. – Потому что я на него пашу как проклятая. Мне нравится так выглядеть и нравится, когда на меня смотрят. Это придает мне магнетизм.

– Не поспоришь, придает. – Гвендолин смотрела на нее, улыбаясь, как Чеширский Кот. – Ты красивая девочка. Говоришь как стерва, но знаешь что? Чистую правду. И, что еще важнее, говоришь честно. – Гвендолин ткнула в Мередит пальцем. – Это было честно. Молодец.

Филиппа и Александр заерзали, избегая взгляда Мередит. Ричард глядел на нее, будто хотел прямо здесь сорвать с нее одежду, а я и не знал, куда смотреть. Она кивнула и пошла было на место, но Гвендолин сказала:

– Мы не закончили.

Мередит застыла.

– Ты определила, в чем твоя сила. Теперь я хочу услышать о твоих слабостях. Чего ты больше всего боишься?

Мередит смотрела на Гвендолин тяжелым взглядом, но та, к моему удивлению, не нарушала молчания. Мы все ежились на полу, посматривая на Мередит со смесью сочувствия, восхищения и смущения.

– У всех есть слабости, Мередит, – сказала Гвендолин. – Даже у тебя. Самое сильное, что можно сделать, это признать их. Мы ждем.

Воцарилось мучительное молчание, Мередит стояла совершенно неподвижно, в ее глазах пылало кислотно-зеленое пламя. Она была так обнажена, что один взгляд на нее казался вторжением, извращением, и я давил в себе желание заорать, чтобы она хоть что-нибудь, мать ее, сказала.

– Я боюсь, – очень медленно произнесла она, промолчав, по ощущению, год, – что красоты у меня больше, чем таланта или ума, и что из-за этого меня никто не примет всерьез. Как актрису и как