Книга Вода живая - Клариси Лиспектор

себе? Но где он возник? В каком месте? А если он родился от энергии Бога, то каким было его начало? Может, это как со мной: я уже есть и одновременно себя создаю? Вот почему я в таком смятении: потому что ответа нет.

Но 9, 8 и 7 — мои секретные цифры. Я посвященная без секты. Жадная до тайн. Питаю страсть к сердцевине цифр, в которых угадываю стержень их судьбы, жесткой и беспощадной. И мечтаю о пышном величии, погруженном во мрак: ликующее изобилие, где мохнатые и хищные растения — это мы, только что проросшие из семян, пронзительная любовь — медленный обморок.

Может быть, то, что я тебе сейчас пишу, за пределами мысли? Это точно не рассуждение. Кто способен перестать рассуждать — что ужасно трудно, — тому со мной по пути. Я хотя бы не подражаю киноактеру, и никому не надо подносить меня ко рту или становиться стюардессой.

Признаюсь тебе: мне немного страшно. Не знаю, куда меня приведет эта моя свобода. Это не произвол и не легкомыслие. Но я на воле.

Я буду время от времени рассказывать тебе какую-нибудь легкую историю — такую мелодичную и певучую арию, чтобы прервать на время этот мой струнный квартет: устроим символические просеки в питающей меня сельве.

Так я свободна? Есть одна вещь, которая меня держит. Или я за нее держусь? В конце концов, я не вполне свободна, потому что я едина со всем. То есть человек — это всё. Тащить себя не тяжело, потому что себя не несешь, а просто ты есть всё.

Мне кажется, впервые в жизни я как-то разбираюсь в вещах. Впечатление такое, что я не подхожу еще ближе к вещам, чтобы не обогнать себя же. Я немного боюсь себя, я ненадежна, я сомневаюсь в своем якобы могуществе.

Так говорят те, кто ничего не может.

Я ничем не управляю. Даже собственными словами. Но это ни капли не печально: это радостное смирение.

Я живу боком, как войдешь — слева. И во мне содрогается мир.

Тебе кажется, я пишу путано? Жаль, если кажется, я не путаница. Я — калейдоскоп: меня завораживают собственные искристые метаморфозы, которые я здесь калейдоскопически фиксирую.

Я сейчас прервусь ненадолго, чтобы еще углубиться. Потом вернусь.

Ну вот, вернулась. Продолжала существовать. Получила письмо из Сан-Паулу от незнакомого человека. Посмертное письмо самоубийцы. Я позвонила в Сан-Паулу. Телефон не отвечал, всё звонил и звонил, и звонок раздавался как будто в тихой пустой квартире. Умер он или не умер? Сегодня утром я опять позвонила: по-прежнему никто не отвечал. Выходит, умер. Никогда не забуду.

Я больше не боюсь. Дай я скажу, хорошо? Я так родилась: вырвала из чрева матери жизнь, которая всегда была вечной. Подожди меня, ладно? Когда я пишу картины или слова — я безымянна. Моя глубочайшая безымянность, которой никто никогда не касался.

Мне надо сказать тебе важную вещь. Я не шучу: «ид» — это чистая стихия. Это материал мгновения жизни. Я ничего не овеществляю: я по-настоящему рожаю «ид». У меня так кружится голова, как будто я собираюсь родиться.

Родиться: я видела, как рожает кошка. Выходит водяной пузырь, в нем сжавшийся в комочек кот. Мать-кошка лижет и лижет водяной пузырь, пока он не лопается, и вот кот уже почти на свободе, его удерживает только пуповина. Тогда кошка-мать-создательница перегрызает пуповину, и в мире появляется еще одно существо. Этот процесс и есть «ид». Я не шучу. Я серьезна. Потому что свободна. Всё так просто.

Я сейчас даю тебе свободу. Сначала разрываю водяной пузырь. Потом перерезаю пуповину. И вот ты живешь сам по себе.

Я, когда рождаюсь, становлюсь свободной. В этом моя трагедия.

Это дается не так просто, но дается. Я съела свою плаценту, чтобы можно было четыре дня не прикасаться к пище. И чтобы появилось молоко для тебя. Молоко — это «оно». А никто — это я. Никто — это ты. Вот что такое одиночество.

Жду следующего этапа. Это вопрос секунд. Кстати о секундах, хочу спросить: для тебя вообще выносимо, что время — это сегодня, и сейчас, и уже? Я могу это вынести, потому что съела свою плаценту.

В полчетвертого утра я проснулась. И тут же вскочила с кровати, бодро и упруго. И пошла писать тебе. То есть быть. Сейчас полшестого утра. Я ни к чему не стремлюсь: я чиста. Не желаю тебе такого одиночества. Но сама я в творческой тьме. Ясная тьма, сияющая глупость.

Я многого не могу тебе рассказать. Не буду автобиографична. Я хочу быть «био».

Пишу, как слова ложатся.

До появления зеркала человек не представлял себе своего лица иначе, как отраженным в водах какого-нибудь озера. Но с некоторых пор на каждом лежит ответственность за лицо, которое он носит. Сейчас посмотрю на свое. У меня обнаженное лицо. И, когда я думаю, что в мире нет второго такого же, меня охватывает радостный испуг. Нет такого и никогда не будет. Никогда означает невозможность. Мне нравится никогда. И всегда мне тоже нравится. Между никогда и всегда есть что-то, что их связывает не напрямую, но очень тесно. Что это?

В глубине всего — аллилуйя. Этот миг — есть. Ты читаешь меня, и ты есть.

Мне трудно поверить, что я умру. Ведь я исхожу пузырьками, как прохладный и свежий шипучий напиток. Моя жизнь будет длинной-предлинной, потому что каждый миг — есть. Кажется, будто я вот-вот появлюсь на свет, но мне никак не удается.

Я сердце, бьющееся в этом мире.

Ты, мой читатель, помоги мне родиться.

Погоди: становится темно. Темнее.

Еще темнее.

Вот миг полной тьмы.

Всё еще темно.

Он всё еще длится.

Погоди: я начинаю что-то различать. Какую-то светящуюся форму. Молочно-белый живот с пупком? Постой — я сейчас выйду из темноты, а то мне тут страшно: тьма и экстаз. Я сердце тьмы.

Дело в том, что у меня проблема с занавеской. Она не задергивается до конца. Так что полная луна светит прямо в комнату, и всё наполняется фосфоресцирующим молчанием: это ужасно.

А сейчас тьма постепенно рассеивается. Я родилась.

Пауза.

Вот дивный скандал: я рождаюсь.

Глаза мои закрыты. Я чистое бессознательное. Пуповину уже перерезали: я свободно плыву во вселенной. Я не думаю, но чувствую «ид». Не открывая глаз, слепо ищу сосок: хочу жирного молока. Никто не учил меня хотеть. Но я хочу. Лежу с открытыми глазами и вижу потолок. Внутри — темнота. Пульсирующее я уже начало обретать форму.