Книга Агент на передовой - Джон Ле Карре

Но во время нашего второго пребывания в Москве Прю забеременела, а с этим пришло резкое разочарование в Конторе. Всю жизнь заниматься обманом… у неё пропало такое желание, если оно вообще когда-то было. А ещё она не желала, чтобы ребёнок родился на чужой земле. И мы вернулись в Англию. Может, после родов передумает, сказал я себе. Но я плохо знал свою жену. В день, когда родилась Стефани, отец Прю умер от инфаркта. Благодаря его завещанию она тут же выкупила викторианский дом в Баттерси с большим садом и яблоней. Знак был дан более чем красноречивый: «Теперь я живу здесь!» Наша дочь Стеф, как мы её вскоре окрестили, не станет дипломатическим ребёнком, каких мы много видим вокруг — брошенных на нянек, таскаемых за родителями из страны в страну, перебрасываемых из одной школы в другую. Она займёт своё законное место в обществе и будет ходить исключительно в государственную школу, никаких тебе частных заведений или пансионов.

И чем же теперь займётся Прю? Продолжит то, что бросила. Станет юристом по защите прав человека, защитницей угнетённых. Но её решение не означало внезапного разрыва. Она разделяла мою любовь к королеве, родной стране и родной службе. Я разделял её любовь к закону и справедливости. Она отдала Конторе что могла, больше не просите. С первых дней нашего брака она была не из тех жён, которые рвутся на рождественскую вечеринку у шефа, или на похороны высокопоставленного коллеги, или на званый вечер для младших сотрудников и их семей. Что до меня, то я никогда не чувствовал себя своим на посиделках с её коллегами радикальных взглядов.

Но разве мы могли предвидеть, что посткоммунистическая Россия снова, вопреки всем надеждам и ожиданиям, станет недвусмысленной угрозой либеральной демократии во всём мире, а значит, командировки будут следовать одна за другой и я, муж и отец, буду всё своё время проводить вне дома?

Но сейчас-то моряк вернулся домой, как любезно выразился Дом. Последние годы стали для нас обоих, а для Прю в особенности, серьёзным испытанием, и у неё были все основания рассчитывать на то, что я осел на суше навсегда и начну новую жизнь в «реальном мире», как она повторяла, пожалуй, слишком часто. Мой бывший коллега открыл в Бирмингеме клуб путешествий для детей с физическими недостатками и божился, что никогда ещё не был так счастлив. Не говорил ли я раньше, что сам о чём-то таком подумываю?

Глава 4

В оставшиеся дни перед нашим предрассветным отъездом из Станстеда я ради сохранения семейной гармонии изображал, что обдумываю, согласиться ли на эту тоску смертную, которую мне предлагает Контора, или поставить жирную точку, о чём давно говорила Прю. Она терпеливо ждала. А Стеф заявила, что ей без разницы. В её глазах я среднестатистический бюрократ без шансов чего-то добиться, какие бы усилия ни прилагал. Она меня любила, но немного свысока.

— Давай, браток, смотреть правде в лицо. Они ведь не пошлют нас в Пекин, где ты будешь послом, и не дадут тебе рыцарского звания, правда? — весело обратилась она ко мне во время обсуждения этой темы за ужином. Я, как всегда, стойко принял удар. Дипломат за границей — это, по крайней мере, статус. А возвращаясь на родину, я превращаюсь в серую массу.

Лишь на второй вечер, уже в горах, пока Стеф развлекалась с итальянскими подростками из нашей гостиницы, а мы с Прю тихо наслаждались сырным фондю и парой рюмашек кирша в «Марселе», мною овладело непреодолимое желание раскрыть перед женой карты по поводу поступившего от Конторы предложения — по-настоящему открыться, а не ходить вокруг да около, как я собирался, не сочинять очередную легенду, а рассказать ей всё как есть. После всего, что Прю со мной испытала за столько лет, она заслужила хотя бы этого. По её молчаливой отрешённости нетрудно было догадаться, что она уже поняла, насколько я далёк от того, чтобы открыть клуб для детишек-инвалидов, мечтающих о путешествиях.

— Это одна из тех захиревших подстанций, которые почивали на лаврах славных дней холодной войны и с тех пор палец о палец не ударили, — начинаю я мрачно. — Такой мультяшный Микки-Маус, которого от мейнстрима отделяют десятки световых лет, и мне предстоит либо поставить его на ноги, либо поскорей проводить на кладбище.

В тех редких случаях, когда мы с Прю заводим разговор о Конторе, трудно понять, плыву я по течению или против. Поэтому стараюсь опробовать оба варианта.

— Мне казалось, ты всегда говорил, что не стремишься быть начальником, — мягко возражает она. — Ты предпочитал оставаться на вторых ролях, вместо того чтобы бить баклуши и командовать.

— Я бы не сказал, Прю, что это кресло начальника, — заверяю её осторожно. — Я так и останусь на вторых ролях.

— Тогда в чём проблема? — Её лицо светлеет. — Брин будет держать тебя на плаву. Ты же всегда восхищался Брином. Мы оба. — Она великодушно забывает на время о своих предубеждениях.

Мы обмениваемся ностальгическими улыбочками, вспоминая наш короткий шпионский медовый месяц в Москве под его бдительным присмотром и чутким руководством.

— Вообще-то Брин не будет моим непосредственным начальником, Прю. Теперь он всероссийский царь. Вставной номер вроде Гавани — это не его уровень.

— И кто же тогда тот счастливчик, который будет отдавать тебе приказы? — интересуется она.

Это уже выходит за пределы моих чистосердечных признаний. Для неё Дом — запретная тема. Она познакомилась с ним, когда приезжала ко мне вместе со Стеф в Будапешт с коротким визитом, и ей хватило одного взгляда на его потерянную жену и детей, чтобы всё про него понять.

— Официально меня будет курировать так называемое Лондонское управление, — объясняю я. — А в реальности, если возникнет что-то серьёзное, лестница приведёт к Брину. Это продлится, только пока я им нужен, Прю. Ни днём больше, — говорю как бы в утешение, но кого я утешаю — её или себя, — не очень понятно.

Она подцепляет вилочкой фондю, пригубливает винцо, потом добавляет кирша и, таким образом укрепившись, протягивает обе руки и берёт в них мои. Догадалась о Доме? Проинтуичила? Она могла бы податься в экстрасенсы. Её прозрения иногда меня пугают.

— Вот что я тебе скажу, Нат, — следует после небольшого раздумья. — Мне кажется, это твоё право — поступай так, как ты считаешь нужным, и гори они всё огнём. То же самое я говорю и себе. На этот раз мой черёд оплачивать счёт, целиком. Вот она, моя беззастенчивая честность. — Эта наша шутка никогда не устаревает.

Позже, уже в постели, на той же счастливой ноте я благодарю её за великодушие, которое она проявляла все эти годы, а она произносит в ответ всякие тёплые слова в мой адрес, пока Стеф отбивает каблуки на танцах (хочется так думать), и тут я делюсь с ней мыслью, что сейчас самый подходящий момент открыть дочери глаза на то, чем занимается её отец… насколько это позволяет Контора. Пора ей уже всё узнать, говорю я, и лучше от меня, чем от кого-то другого. Я мог бы добавить, хотя этого не сделал, что после возвращения в родные пенаты меня всё сильнее раздражало её беспечное высокомерие и ещё подростковая привычка терпеть меня как неизбежное домашнее неудобство или, того хуже, плюхаться ко мне на колени, как к этакому старичку-ворчуну, обычно на глазах у своего очередного ухажёра. А ещё, если уж быть до конца честным, меня раздражало то, что, глядя на достижения Прю, видного юриста в области прав человека, Стеф считала меня неудачником.