Книга Год Алены - Галина Щербакова

Кому нужны эти подробности, если Нина думала о другом?…

Сейчас, ожидая тетку, она решила, что обязательно скажет ей то, чего никогда не говорила. Тот самый несостоявшийся жених ведет у них в техникуме занятия по гражданской обороне.

Они пили чай, заваренный по правилам. На заварном чайнике лежало льняное полосатое полотенце. Нина положила на него руки и подумала, что его приятное тепло ее успокоило. Вообще она стала замечать: изменилось восприятие вещей, явлений. Большое, громкое не задевает, а вот теплый заварной чайник приносит радость.

Куня держала чашечку осторожно, как будто та была невесть каких кровей, и подносила ее ко рту медленно, церемонно. А Нина знала, что чай тетка пьет громко, грубо, жадно, ей даже подумалось, что сейчас Куня дурачится и вот-вот скажет: «Ну, хватит… Хватит мне твоего этикету… Дай мне чашку побольше и сухую заварку… Я сделаю по-своему».

Но Куня продолжала чайную церемонию по всем правилам.

– Дарья моя невесть что творит, – сказала вдруг Нина, – видела бы ты ее кастрюли.

– Она всегда была чистоплотной, – ответила Куня, делая микроскопический глоток.

– Ей девятнадцать. Надо читать, читать, читать… Надо заполнять ячейки…

– Глупости! – сказала Куня. – Надо думать. А думать можно и чистя донышки.

– Ты что? – возмутилась Нина. – Никогда не чистила кастрюли? Ну поделись, поделись хоть одной мыслью, которая явилась тебе в этот момент.

– Откуда ты знаешь, в какой момент что приходит? И вообще не в этом дело.

– Нет, донышки – это донышки… И вообще она алчная, жадная, бездуховная.

– Если бы у меня была дочь, я бы никогда так о ней не говорила.

– Вот именно – у тебя нет. А когда она есть и ты надеешься, что она у тебя вырастет тонкой, доброй, отзывчивой, а она у тебя только по части тряпок, барахла и донышек, так и не то скажешь!

– Пусть она будет счастлива по-своему, а не как ты намечтала.

– Куня! – простонала Нина. – Она моя дочь. Я не могу не думать о том, как я ее намечтала.

– А толку? Нельзя в другом осуществлять свои мечты…

У Нины есть такая манера: она умеет погружаться в слова, фразы, она изнутри проверяет их смысл. Что такое сейчас сказала Куня? Нельзя в другом осуществлять свои мечты? Это сказать может только бездетный человек. Все «детные» ее поколения только и делают, что пытаются осуществиться в собственных детях. «Я такое не носила, пусть она поносит», «Я это не ела, пусть она поест», «Я сроду там не была, пусть она побудет». И после этого им же, детям, в лицо: свиньи, неблагодарные, эгоисты… Как она сейчас о своей дочери… Может, Куня права? Но может ли быть правой прекрасная теория, если практика выглядит скверно?

Куня ушла, а Нина забыла, что хотела рассказать ей о ее «женихе». Какой он весь подтянутый, наодеколоненный и как он строг на занятиях, свято веруя, что все его параграфы следует выполнять неукоснительно. Над ним все смеются, и Нина тоже, и в голову никому не придет, что когда-то его можно было бояться.

Он Нину сразу узнал.

– А, – сказал он. – Это вы… – И протянул руку, широкую, белую, с непропорционально маленьким мизинцем.

Она вспомнила, что Куня познакомила их в театре. Он плотно вошел в театральное кресло, как в упаковку, и замер. В антракте он угощал их мороженым и шампанским. Шампанское подействовало сразу, и на Нину напал беспричинный смех, она не могла остановиться, и тогда он взял ее за руку. Он не сделал ей больно, но она почему-то испугалась.

Помнятся пальцы со слабым мизинцем… Манжета и… полная зависимость.

А может, ничего этого и не было? Не было какой-то предопределяющей мистической силы манжеты? Хихикающую в театре девчонку просто остановили, как могли. И запомнившаяся деталь выросла до размеров символа уже потом? После того его письма, когда Куня в одну минуту превратилась в пожилую женщину? Нина хотела остановить несправедливость, которая настигла Куню и повалила ее наземь. Она сама пошла к жениху. Ее переполняли два чувства – сострадание к тетке и праведный гнев. От сострадания хотелось плакать, а от гнева митинговать. Противоположность состояний вызвала легкий сдвиг в восприятии. Нине, например, казалось, что на улице все дома почему-то красноватого оттенка. Она решила, что это солнце так странно их подсвечивает. Подумала – какое странное сегодня малиновое солнце, а солнца не было вовсе. Потом ей стало казаться, что все люди почему-то бегут так быстро, что части их лица не всегда поспевают за ними. Промчался человек, и только через минуту прошел его нос или ухо. Улица была наполнена торопящимися вслед хозяину воспаленными глазами, насморочными носами, ватными ушами. Этот бред родил филологическое изыскание: у Гоголя, наверное, были неприятности, карета сломалась, и ему пришлось идти пешком. Он разгневался, вот тут как раз и встретился ему нос майора Ковалева.

Кода он открыл дверь, Нина почувствовала, что все ее сложные чувства каким-то причудливым образом поменяли свой химический состав и стали одним простым страхом. Таким обычным, сосущим, мокрым и липким. Жених был в спортивных штанах и выжелтевшей от стирок нижней рубашке с завязочками.

– Про дедушку – это неправда, – тихо прошептала Нина. И больше ничего не смогла сказать.

Он хохотнул. Странно так, как от щекотки, потом враз умолк и покачал укоризненно головой. И все. Весь визит.

Когда закрылась дверь, Нина еще долго слушала, как он возился с засовами, гремел, щелкал, клацал. Дурацкий у нее был вид, с лисьей муфтой под чужой дверью. К тому же соседка приоткрыла свою дверь и через цепочку спросила: «Ты чего тут стоишь, девочка?» Нина побежала вниз, хотя на площадке стоял лифт. На улице споткнулась, порвала чулок, растянула связки, ощущение страха прошло, зато пришли слезы.

… Вспомнилось детство, лето… Прадедушка в такой же точно, как у «жениха», рубашке дремал на чурбачке в тенечке. После смерти второй жены он доживал свой век со старшей дочерью. Когда лаял Джек, он открывал глаза и спрашивал всегда одно и то же:

– Чи не Куня приехала?

– О Господи! – кричала бабушка. – Что ей тут делать? Как маленький… Она же замуж вышла.

– А хоронить? – спрашивал прадедушка. – Кто ж меня хоронить будет?

– Похороним, – совсем выходила из себя бабушка. – На улице не оставим. Ну что за человек…

Старик любил разговаривать с Ниной и со Стасиком-Славиком.

– Кем будете? – спрашивал он.

– Летчиками, – отвечали мальчики.

– А ты?

– И я! – отвечала Нина.

– Усе в небо, в небо… Одного меня в землю… Ну, ничего. Как-нибудь… Сорви мне, детка, кружовнику.

Нина приносила ему горсть зеленого, мохнатого крыжовника, самого кислого на земле. Дед брал ягоду в рот, прокусывал ее единственным зубом и замирал в наслаждении. Нине сводило скулы.