Книга Вендетта, или История всеми забытого - Мария Корелли

Что же дальше? Ну естественно, добропорядочный святой отец исполнил лишь то, что велел ему долг. Он проследил, чтобы меня поместили в склеп моих предков – просторный склеп Романи, который не открывали с тех пор, как туда принесли тело моего отца для последнего упокоения с торжественностью и пышностью, свойственными похоронам богатого аристократа. Чем больше я об этом думал, тем более вероятным мне это представлялось. Склеп Романи! Его зловещий мрак привел меня в ужас, когда я еще юношей следовал за гробом отца к предназначенной для него каменной нише. Я отвел взгляд, вздрогнув от боли, когда мне велели посмотреть на массивный дубовый гроб с обвисшим и изодранным бархатом, украшенный почерневшим серебром, где содержалось все, что осталось от моей матери, умершей молодой. Мне стало плохо, закружилась голова, меня пробил озноб, и я пришел в себя, лишь вновь оказавшись на свежем воздухе, под высоким синим куполом небес. А теперь я заперт в этом склепе, став его узником, и какова моя надежда на спасение? Я задумался. Вход в склеп, как я помнил, закрывала тяжелая дверь с частой кованой решеткой, от которой вели высокие ступени – вниз, где я, по всей видимости, и находился. Положим, я смог бы в кромешной темноте на ощупь добраться до них и подняться к двери – но что с того? Она закрыта – нет, заперта на засов, – поскольку склеп располагался в дальнем конце кладбища, и очень маловероятно, что даже смотритель кладбища пройдет мимо него в течение нескольких дней, а то и недель. Значит, я должен умереть от голода? Или от жажды? Терзаемый подобными жуткими картинами, я поднялся с пола и выпрямился во весь рост. Ноги мои были босы, и холод камня пробирал меня до костей. Мне еще повезло, что меня похоронили как умершего от холеры: из страха заразиться на мне оставили хоть какую-то одежду – я был во фланелевой рубашке и своих обычных прогулочных брюках. К тому же что-то висело у меня на шее. Я ощупал ее, и на меня нахлынула волна сладостных и вместе с тем печальных воспоминаний.

Это была тонкая золотая цепочка, на которой висел медальон с портретами моей жены и ребенка. В темноте я вытащил его и покрыл страстными поцелуями и слезами – первыми, что пролились после моей смерти, горькими и жгучими слезами, хлынувшими из моих глаз. Стоило жить, пока свет озаряет улыбка Нины! Я решил бороться за жизнь, какие бы ужасы ни ждали меня впереди. Нина – моя любовь, моя красавица! Ее лицо сверкало передо мной в тлетворном мраке усыпальницы, ее глаза манили меня – ее юные верные глаза, которые, я был уверен, утопали в слезах от скорби после моей предполагаемой смерти. Я, казалось, видел, как моя добросердечная любовь рыдает одна в гулком безмолвии комнаты, хранящей память о тысячах наших объятий. Ее дивные волосы растрепаны, ее прекрасное лицо побледнело и осунулось от горького бремени! Малышка Стелла тоже наверняка будет, бедняжка, удивляться тому, отчего я не пришел, как обычно, покачать ее под сенью ветвей апельсинового дерева. А Гвидо, мой храбрый и преданный друг! Я с нежностью подумал о нем. Казалось, я знал, насколько глубокой и долгой будет его скорбь из-за моей кончины. О, я использую все способы, чтобы выбраться отсюда, чтобы найти выход из этого мрачного склепа! Как радостно им всем будет вновь меня увидеть – узнать, что я все-таки не умер! Какой прием они мне устроят! Как Нина ответит на мои объятия, как моя маленькая дочурка прильнет ко мне, как Гвидо крепко пожмет мне руку! Я улыбнулся, представив себе эту радостную сцену на старой доброй вилле – в счастливом доме, освященном крепкой дружбой и нежной любовью!

Внезапно до моего слуха донеслись размеренные гулкие звуки – один, два, три! Я насчитал двенадцать ударов. Какой-то церковный колокол отбивал наставший час. Мои мечтания развеялись, и я снова вернулся к мрачной реальности своего положения. Двенадцать часов! Полдень или полночь? Этого я сказать не мог и стал прикидывать. Когда мне стало плохо, было раннее утро, немногим более восьми часов. Я встретил монаха и попросил его помочь бедному маленькому торговцу фруктами, который, в конечном итоге, скончался наедине со своими страданиями. Теперь, если предположить, что моя болезнь длилась несколько часов и я, возможно, впал в забытье – умер, как сочли окружавшие меня люди, – это произошло где-то около полудня. Тогда они, разумеется, поторопились похоронить меня как можно быстрее – в любом случае до захода солнца. Один за другим складывая эти звенья в одну цепочку, я пришел к заключению, что колокол, который я только что услышал, скорее всего, отбил полночь – полночь после моих похорон. Я вздрогнул и ощутил какую-то нервную дрожь. Я человек не робкого десятка, однако, несмотря на всю свою образованность, подвержен некоторым суевериям. А какой неаполитанец от них свободен? Это свойство нашего южного народа. К тому же было что-то невыразимо пугающее в звуках колокола, гулко отбивавшего полночь и с лязгом звеневшего в ушах того, кто был заживо замурован в склепе с разлагающимися останками своих предков на расстоянии вытянутой руки! Я пытался обуздать свои чувства и собрать всю силу духа. Я старался отыскать наилучший способ выбраться на волю. Я решил, если возможно, на ощупь дойти до ведущих из склепа ступеней и с этой мыслью вытянул вперед руки и начал с предельной осторожностью медленно двигаться вперед. Но что это? Я замер, прислушавшись, и кровь застыла у меня в жилах! Пронзительный крик, проникающий в самую душу, долгий и печальный, эхом разнесся под низкими сводами моей усыпальницы. Меня бросило в холодный пот, сердце заколотилось так громко, что я слышал, как оно бьется о ребра. Снова раздался пронзительный звук, сопровождаемый свистящим шумом и хлопаньем крыльев. Я постарался дышать спокойно.

– Это сова, – сказал я себе, устыдившись собственного страха, – бедная безобидная птица, спутник и страж мертвых. Вот почему ее голос полон печали и скорби, но она не причинит мне вреда.

Я пополз дальше с еще большей осторожностью. Внезапно из почти непроглядной темноты на меня уставились два огромных желтых глаза, беспощадных и донельзя голодных. На мгновение я опешил и попятился назад, а эта тварь налетела на меня со свирепостью тигра! Я отбивался от нее, во все стороны размахивая руками, а она вертелась вокруг моей головы, метила мне в лицо и била своими огромными крыльями, которые я чувствовал, но не видел. Лишь желтые глаза сверкали во мраке, словно глаза зловещего демона! Я бил направо и налево, яростная схватка длилась несколько мгновений, меня затошнило, закружилась голова, но я бесстрашно продолжал бой. Наконец, слава богу, огромная сова отступила. Треща крыльями, она ринулась назад и вниз, явно измотанная, дико взвизгнув от бессильной ярости, когда ее горящие глаза исчезли в темноте. Задыхаясь, но не потеряв присутствия духа – каждая клеточка моего тела дрожала от возбуждения, – я продолжил свой путь, как мне казалось, к каменной лестнице, рассекая воздух вытянутыми руками и медленно продвигаясь вперед. Вскоре я наткнулся на преграду, твердую и холодную, – конечно же, это каменная стена. Я ощупал ее сверху и снизу и обнаружил пустоту – это первая ступень лестницы? Я задумался: она казалась очень высокой. Я осторожно прикоснулся к ней – и внезапно наткнулся на что-то мягкое и влажное, наподобие мха или мокрого бархата. С некоторым отвращением ощупав это нечто пальцами, я вскоре определил, что передо мной гроб продолговатой формы. Любопытно, но эта находка не произвела на меня особого впечатления. Я обнаружил, что методично пересчитываю рельефные металлические полоски, служившие, как я заключил, неким украшением. Восемь полосок вдоль, между ними что-то мягкое и влажное, и четыре полосы поперек. Потом меня словно укололи, и я быстро отдернул руку, раздумывая: чей это гроб? Отца? Или же я только что перебирал, словно в бреду, обрывки бархата на огромном дубовом гробу, в котором покоились священные остатки красоты моей покойной матери? Я стряхнул с себя безразличие, в котором пребывал. Все усилия, предпринятые мной, чтобы найти выход из склепа, оказались напрасны. Я затерялся в беспросветном мраке и не знал, куда двигаться. С удвоенной силой я ощутил ужас своего положения. Меня начала мучить жажда. Я упал на колени и громко застонал.