Книга Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас

– Криступас, пора. Сходи на кладбище, проследи, чтобы яма была как следует. Не хочу, чтобы ливень вымыл моего отца из земли, как Нексуса в прошлом году. Скажи, пусть выроют на несколько вершков глубже, чем обычно.

Да. Время настало. Могилу рыл Лизан – таково было его прозвище с той поры, когда он со своим отцом полвека тому назад приехал в нашу округу. Лизан Мейжисов ни в грош не ставил.

– Вы все словно чумные, – язвил он, сплевывая вишневую камедь, которую все время жует. – Никак в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Ну, постойте. Я вас всех похороню.

Смола вишни вызывает у меня брезгливость, хотя, известное дело, она лучше сосновой. Как-то раз я пробовал пожевать сосновую смолу, но так и не смог проглотить слюни. Потому никто ее и не жует. Лизан ковырялся в зубах черным, землистым ногтем, потом снова сплюнул струйку желтой слюны.

– Всех не перехоронишь.

– Почему же?

– Потому, что ты слишком стар.

Лизан снова положил в рот катышек смолы. Осенью он собирает поганки, варит их и ест натощак, не брезгует и кониной, будь это даже падаль, которой не пущена кровь. Всему этому, по словам деда, он научился у своего батьки. Вот так-то. Снова он тут как тут, старейший. Ни шагу без него не ступишь. Глаза у Лизана вечно выпучены, заплыли кровью, зубы редкие, бороденка подстрижена криво, видно, зеркала он не видал с детства. Высокий он, даже очень, и потому ему несложно вылезти из могильной ямы.

– Отчего ваши такие пентюхи? Будто вы не люди, а скот рогатый.

– Что ты в этом смыслишь, Лизан, – сказал я. – Наш род очень велик.

– Ну и что? Сам-то ты что, сопляк эдакий, можешь в этом смыслить? – Он на минуту задумался, глядя на кладбищенские деревья и рассевшихся на их вершинах ворон: они всегда следуют за ним всей стаей. – Да не может человек жить без страстей.

– Наш дед говорит, что огонь – он внутри нас пылает.

– Ага, – ответил он. – Уголья. Дотлевают уголечки, и вся песня. Какой прок от речей Венцловаса, коли ему самому я уже могилу выкопал.

– Отец велел, чтобы поглубже вырыл на несколько вершков.

– Зачем?

– Нексуса помнишь? – сказал я.

– Господи владыко, – пробормотал Лизан и снова спустился в яму.

– Нет, Лизан, – я не хотел уходить, не разъяснив ему всего. И повторил дедовы слова: – Человека похоронить невозможно.

– Иди ты… – он весь побагровел, и я пошел восвояси. Когда-то Лизан был влюблен в мою маму. Ему по душе, когда умирают Мейжисы.

Дома все уже было готово для проводов покойника на кладбище. Дедушка лежал в гробу, гроб стоял на телеге, телега утыкана еловыми веточками. Невесть откуда взялся и венок из сосновых веток и астр. Все казалось мне зряшным, пустым, несерьезным, лишенным величия: похороны, саваны, костюм напрокат, приготовления и переодевания. Все шло беспорядочно, наспех, вместе и чересчур медленно и чересчур быстро. Мне кажется, похоронам не хватало хозяйственной руки деда. Он-то уж все бы устроил на славу.

Отец с матерью и я забрались в телегу, другие, коли хотели, шли следом, несколько мужчин всю дорогу скакали вокруг верхом, махали ножами и стреляли в воздух. Сие должно было производить торжественное впечатление праздника, да только выстрелы трещали в пустом большом пространстве сами по себе. Я поискал глазами дядю Моркуса, но нигде не заметил его рябиновой физиономии. Дядюшка Моркус мне нравился все больше. Я взглянул на отца. Лицо его застыло, только щеки едва колыхались в такт скрипящей телеге. Гроб, перед тем как спустить в могилу, открыли, чтобы все могли в последний раз и навеки проститься со старейшим. Женщины в белых одеждах глядели ангелами, ожидающими, когда смогут забрать его к себе. Отец мой поднял деду голову и сунул под нее несколько рублей, потом что-то пробормотал и положил в гроб клубок серых ниток и иглу. Все отвернулись, как бы нечаянно. Я не верю, что деду там понадобятся нитки и деньги. Не верит и отец. Но таков обычай, и его следует придерживаться ради других присутствующих. Настоящий дедушка сейчас обнимается с праотцами в Мейжинке или стоит среди нас, наблюдает. Пусть. Я взял три горсти земли и высыпал их в яму, прямо на крышку гроба (прощай, дедушка Венцловас!), а потом незаметно улизнул с кладбища: мне не хотелось оставаться на попойку у свеженасыпанной могилы. У кладбищенской ограды, напоминая пугало, стоял Лизан. Завидев меня, он раззявился и сглотнул слюну.

– Значит, не хочешь вместе со всеми просить старого, чтоб не мучил тебя дурными снами?

– Он не станет меня мучить, – ответил я, проходя мимо него.

– Как же, как же, – презрительно хмыкнул он. – Духи Мейжисов такие же снулые, как эти живые.

Чего он на нас злится. Отец никогда не попрекал его матерью. Он мне сам говорил…

Назавтра гости разъехались. Дом остался пустым и унылым, мы были похожи на призраков, безгласно слоняющихся по непривычно разросшейся усадьбе. Отец с матерью переселились в дубовую кровать дедушки, я занял их старое место. Для пущего веселья отец спустил с цепи пса, и тот все время путался под ногами, но веселого в этом было мало.

– Привыкнем, – утверждал отец. – Мы – главный ствол рода Мейжисов и не можем сломаться. – Теперь уже он говорил как старейший.

Мне все казалось, что я забыл что-то сделать, из-за этого я чувствовал горечь во рту и, чтобы она прошла, грыз холодные кислые лесные яблоки, но только схватил понос. Наконец, ровно через четыре дня, ложась спать, я почувствовал, что дедушки больше нет и уже никогда не будет. Не могу вам передать, какая тоска и боль объяла меня. Словно передо мной открылось большое пространство, и я одной ногой ступал туда, зная, что назад мне не вернуться. Я вновь разрыдался, но не так, как в тот раз, когда мы с отцом шли из сада, не тихо и легко, а так, словно плачем своим собирался вызвать бурю, сорвать с домов крыши, вырвать деревья, заставить реки выйти из берегов и залить усадьбы и пастбища, вызвать затмение луны и солнца и поставить на колени зверей полевых всего света. Мне надо было выплакаться, в конце концов я всего лишь маленький мальчик, хотя и Мейжис, а то, что мне кажется знанием, однажды может оказаться вовсе не таковым. Одни лишь звезды вечно, неподвижно светят на черном небе все тем же ровным светом. Лишь звездам знаком сей удел.

Начало (1)

Он проснулся весь залитый потом, в мокрой – хоть выжми – рубашке, волосы липли ко лбу. Тут же, еще сидя в постели, поспешил зажечь свечу, ведь вязкая, как войлок, тьма невыносима для одинокого человека, она гаже и прилипчивее черного болотного ила, если представишь, что придется в него погрузиться.

Сон его был полон мерзости, но и исполнен надежды. Ему чудилось, он идет лесом, в котором растут волосатые деревья. Стволы их, их ветви и листья – все обросло мехом. Однако шел он волосатым лесом не один: он нес на руках младенца, очень нежно и осторожно прижимая его к груди. Младенец и был надеждой.