Книга Жертвы дракона. На озере Лоч - Владимир Тан-Богораз

Мужчины сражались за Дину, раздирали друг друга когтями, как дикие звери, но в последнюю минуту она уклонялась и убегала со смехом.

Дина жила по-своему и от мужчин ничего не принимала ни в дар, ни в обмен. Каждую осень ей предлагали лучшие шкуры на плащ, но она отвергала их с презрением, не желая платить любовью. И всё же, противно обычаю, неприступная дева носила пышный плащ новобрачной. Этот плащ не был принят из рук мужчины. Дина добыла его минувшей зимою собственным копьём и содрала собственным ножом с ещё трепетавшего тела матёрого волка.

Такова была охотница Дина, ненавистница мужей.

Она остановилась у первого костра и сбросила на землю свою двойную добычу.

– Ого! – крикнула она звучным голосом. – Малых кормить…

Дина ненавидела мужчин, но очень любила детей. Она свято соблюдала древний обычай, который повелевает в голодные дни отдавать первую добычу малышам, кроме охотничьей доли; вторую – беременным жёнам и матерям с грудными младенцами; третью – подросткам, и только четвёртую – взрослым. Она сама кормила ребятишек и часто отказывалась в их пользу от своей законной охотничьей доли.

– Сюда, сюда, сюда! – кликала Дина. И на этот зов малые дети покидали матерей и шли переваливаясь, ползли на четвереньках и собирались у её ног, как муравьи у муравейника.

– Гули, гули, гули… – ласково звала Дина, как будто ворковала. Дети теснились кругом неё и тоже ворковали, как дикие голуби.

Девочки, не теряя времени, стали теребить орла. Дина схватила зайца и искусной рукой в два-три приёма содрала с него шкуру.

Она прикинула на руке кровавую тушку. Заяц был старый и жирный.

– Сырое мясо, – сказала она весело. Есть сырое мясо считалось мужской привычкой. Женский лагерь варил свою пищу и часто в разговорах даже назывался «лагерем горшка». Но Дина и на этот раз желала переставить установленный обычай.

– Сюда, сюда, сюда, – ласково пела она. – Гули, гули, гули…

Своим острым ножом из редкого прозрачного камня она отрезала мелкие кусочки заячьего мяса, скоблила кости, обдирала жилы. Дети хватали её за руки, жались к её ногам и пищали, как галчата. Она вкладывала крошечные порции в широко разинутые рты. Дети глотали, и жевали, и сосали, кто как умел, и давились от жадности, и подбегали снова.

В самый разгар этой суеты рядом с лагерем, в лощине, раздался свист. Женщины вскочили и прислушались. Свист был резкий, мужской. Он повторился ещё раз с особым переливом, потом ещё раз. Свист этот говорил ясно, как будто словами: «Мясо, свежее мясо».

Воины Анаков часто приносили женщинам куски мяса и целые туши зверей. Но, по обычаю, они должны были оставлять их поодаль и извещать женщин пронзительным свистом о своём приношении.

– Это Юн свищет! – крикнула Юна. – Это его голос.

Подруга Чёрного Юна была высокая, с широкими бёдрами и, несмотря на голод, её нельзя было назвать худой. И молока у неё в грудях было много. Оттого её младенец был гладкий и тяжёлый. Но в эту минуту она не думала о младенце; она сунула его в чьи-то услужливо подставленные руки, и опрометью бросилась из лощины по тропинке, ведущей налево. Она мчалась, как ветер, и через две минуты уже была наверху. Перед нею открылась широкая поляна. С подветренной стороны до неё донёсся запах свежего мяса, и ноздри её раздулись. Но в эту минуту ею овладела другая страсть, более могучая, чем голод. Тёплые лучи весны, заливавшие зелёную землю, показались ей лучами брачной осени; перед её глазами как будто мелькнуло огненное колесо и пляска брачного хоровода.

Телёнок лежал под деревом во мху. Возле него была воткнута ветка с пучком травы, привязанным к верхушке. Но Юна не смотрела на телёнка; она ловила глазами белое пятно, мелькавшее вдали за поляной среди частых стволов кленового и букового леса. Это было всё, что она могла видеть от своего мужа Юна, который быстро убегал, согласно закону Анаков. Юна протянула руки. В ушах её звучал припев брачного гимна: «Солнце, жги!»

Потом она опомнилась и быстро закрыла глаза. Перед началом оленьей охоты даже далёкий женский взгляд мог осквернить охотника и приманить неудачу – маленького серого чертёнка, который любит вертеться вокруг людских становищ, катается серым клубком по охотничьим тропам и попадается по ноги, вырывается из-под самой подошвы камешком или хрустит сучком и спугивает добычу. Думать о нём нельзя. Только подумаешь, а он уже тут, и дразнится, и бегает кругом.

Юна сотворила заклинание и обернулась к оленю. Её первое чувство погасло. Теперь была не осень, а весна – время голода и свежей добычи. Женщины ждут внизу. Они будут есть мясо. Она тоже будет есть по праву, вместе с другими.

Юна тряхнула головой, своими крепкими руками схватила телёнка за ноги и вскинула на спину. Потом твёрдыми шагами стала быстро спускаться обратно в лагерь.

Женщины уже собрались внизу, готовые к разделу добычи.

Здесь были матери, костлявые, как смерть, истощённые двойным бременем: голода и кормления младенцев. Кожа на их животе и боках висела бурыми складками, даже волосы у них стали тусклые и шершавые от голода. Ещё страшнее были беременные жёны. Они должны были родить через месяц и таскали в своём чреве уже зрелых младенцев, и вся сила и сок их тела ушли на детей. Спина и ноги были как будто подпорки из кости, обтянутые замшей, для этого безобразного отвислого мешка.

– Кто будет делить? – спросила Юна, сбрасывая телёнка на землю.

– Лото пусть делит, – заговорили женщины, – старуха пусть делит.

Лото считалась самой справедливой старухой всего племени, и ей надлежало делить первую добычу. Она вынула нож из чёрного камня, широкий, обоюдоострый, сжала его в руке и быстрым взглядом окинула всех участниц дележа. Их было девятнадцать: семь беременных и двенадцать детных. Майра тоже хотела замешаться в их число, но они отогнали её в сторону. Дети у неё были большие, и в эту весну она должна была окончательно отлучить их от груди.

– Оставьте! – строго сказала Лото. – Майра, иди!.. Будет как раз четыре руки.

Анаки вели счёт по пальцам рук. «Четыре руки» означало четыре пятка, то есть двадцать.

Опытным глазом старая Лото прикинула размеры туши.

– Будет всем по куску, – решила она, – а кости в котёл.

Двадцать услужливых рук уже ободрали кожу с телячьей туши. Она лежала на земле, вся красная, с ног до головы. Только копыта и ноздри были чёрные. И белки глаз резко выступали из орбит. Этими белыми глазами красная тушка тускло глядела на окружавших её женщин.

– Посматривает, – хихикнула Исса, другая старуха, за плечами делилыцицы.

Исса была колдунья ночная, подобная Юну, и соседки её боялись. Она была совсем сгорбленная и ходила, опираясь на посох. Женщины удивлялись, как держится дух в этом дряхлом теле. Они говорили, что Исса-колдунья каждый раз откупается от дьявола смерти чужими головами. Два раза её принимались убивать. Но оба раза она успевала вырваться и убежать в лес. Дня через три она возвращалась, как ни в чём не бывало. И племя принимало её без ропота и оставляло в покое. Она была искусница на две стороны: могла приманить дичь и отогнать ее, дать здоровье или скормить его дьяволу смерти, перевести любовь с женщины на женщину и с мужчины на мужчину.