Книга Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите

Наденька зажмурилась, ожидая, что Шкатулочка взорвется, однако Мария Ивановна продолжила абсолютно ровным тоном:

– Что же вы на собственную редакцию жалуетесь? Раз уж вы там работаете, так извольте сами сделать журнал интересным…

Наденька с ней внутренне согласилась, причем не без удивления, потому что не может быть, чтобы ничего поделать с этим журналом было нельзя. Однако Вадим только отмахнулся, болезненно сморщившись.

Шкатулочка еще спросила, где находится Наденькино рабочее место, за которым она готовится к урокам. И, узнав, что такого в принципе не существует и что Наденька чаще всего готовится за кухонным столом, только покачала головой, украшенной традиционной химией. Наденька заметила, как заманчиво при этом вспыхнули красные огоньки сережек Шкатулочки, и с сожалением подумала, что ее собственные оттопыренные ушки такими огоньками украшать не стоит.

Когда Шкатулочка, обувшись и спрятавшись до самого носа в стеганое пальто, выкатилась во двор, Вадим выругался от души, длинно и смачно. А затем, прикончив шкалик прямо из горла, подытожил:

– Видно, что из бывших обкомовских шлюх. Они все потом идут в депутаты. Или культуру с образованием поднимать.

– Она учитель математики, – сказала Наденька.

– Все шлюхи чему-нибудь да обучены, кроме как начальственный хрен сосать. Их в обком прямо с университетской скамьи берут, комсомольских активисточек.

– Всех?

– На этом наше государство стоит. Проституция была всегда. В языческие времена – храмовая. А при однопартийной власти возникла скрытая партийная. До 35–40 лет партфункционерок используют в обкомах и райкомах КПСС и ВЛКСМ по прямому предназначению. Потом их надо куда-то девать. А куда? На фабрику валяной обуви бывшую партфункционерку директором не поставишь – глупая она, еще провалит госплан по выпуску народной обуви. Поэтому подержанные обкомовские шлюхи вдруг начинают рьяно защищать мораль и нравственность своих подчиненных. Думаешь, почему дамы во власти такие чопорные? Потому что стремятся от бурной молодости отмежеваться, вдобавок естественный лимит исчерпали, вот и поджимают губы куриной гузкой.

* * *

На выставку надеть оказалось откровенно нечего. Одежда, висевшая в шкафу с зеркальными дверцами, пропиталась смрадом табака, духом кухни и еще каким-то едким запахом старого деревянного дома. Стоило Наденьке достать из шкафа свое единственное нарядное платье – далеко не новое, купленное еще на школьный последний звонок, как она тут же ощутила этот затхлый, противный дух. Платье было действительно красивое: цвета вишни, с черными бархатными прошвами, за ним мама целый день в очереди отстояла, поэтому и запрещала в университет на занятия носить, мол, не к месту. И вот теперь, когда больше не нужно было спрашивать у мамы разрешения, чтобы надеть это платье, Наденька ощутила себя так, будто ее саму только что вытащили из старого сундука. Платье откровенно смердело. Она попробовала вывесить его на ночь в коридор, под лестницу. Может быть, выветрится на свежем осеннем воздухе. Однако вдобавок ко всему Петр Николаевич, проходя мимо, вытер об него руки, изгвазданные в огороде. И опять Наденька плакала.

Кое-какой гардероб у нее все-таки был, хотя точно так же табаком смердел. Одежку эту она в основном на уроки надевала, на выставку хотелось одеться поярче. Но что делать. Потом, люди все же придут картины смотреть, а не ее. Поэтому она влезла в серенький учительский свитерок и джинсы надела, на выставку-то джинсы никто не запретит. А еще надела серебряный кулончик-сердечко, который ей на двадцатилетие подарили, и ногти накрасила нежно-розовым. Правда, пока автобусом до центра добирались, новые сапожки ей все отдавили. И будто еще специально – мужик в резиновых сапогах в автобус влез, сапоги все в грязи, а он беспардонно так прямо по чужим ногам ступает. Вообще противно было в этом автобусе ездить. Он редко ходил, где-то раз в сорок минут. Сперва намерзнешься на остановке. Потом еще едва втиснешься, и сумку дверью прижмет. Пассажиры к выходу лезут, деньги на билет передают, еще кто-то перегаром дышит прямо в лицо.

По этой причине Наденькина мама на Старую Петуховку и не приезжала: «Ну вот еще, буду я к вам туда ездить…», а когда Наденька ее навещала, мама с надутой миной сидела, как будто они поссорились по-крупному. А потом оказалось, что мама в каком-то рассказе Вадима прочла про школьную сторожиху Людмилу Ивановну, в каморку к которой учитель труда любил захаживать, и так решила, что Вадим ее саму выставил в неприглядном свете. Потому что ее звали именно Людмила Ивановна. А на самом деле рассказ этот Вадим лет шесть назад написал, да и мало ли на свете Людмил Ивановн. Почти всех мам в ближайшем окружении Наденьки звали Людмила, Галина или Валентина. Ну, еще Светлана – за редким исключением… Нет, самое главное, что мама целый месяц молчала о том, что, собственно говоря, случилось. И вот ходи и думай, чем таким ей насолить успели. А когда проблема наконец прояснилась, Наденька еще подумала, что множество горьких обид – фантомны. То есть человек сам себе что-то такое насочиняет и вот ходит и дуется, а фантом тем временем разрастается, пожирая нутро.

Потом мама наконец догадалась посмотреть, в каком году журнал вышел, в котором этот рассказ напечатали, и только тогда успокоилась, правда, успев рассказать всем своим знакомым, какую гадость написал про нее собственный же зять. И все вокруг ей сочувствовали и на Наденьку искоса посматривали, с укоризной. И во многих взглядах угадывалось слово «неблагодарная». Наденька – неблагодарная дочь, потому что взяла и бросила «старую больную мать», мол, вот стукнет тебе самой пятьдесят лет, тогда узнаешь…

А что узнаешь? Наденьке пятьдесят лет уж точно никогда не стукнет. Ну тридцать, ну тридцать пять еще туда-сюда. Но пятьдесят – этого просто не может быть. Однако в ближайшей перспективе надо было решать вопрос, заходить или не заходить к маме после выставки. И Наденька решила, что пусть сперва состоится открытие, а потом можно будет решить, идти или не идти, потому что если прежде она целиком зависела от мамы, то теперь точно так же – от Вадима. И как прежде она не могла оставить маму, если той бывало без нее плохо, – а так бывало почти всегда, но ведь это ужасно – когда мама плачет или когда у нее болит сердце. И связь приходилось рвать очень больно, с кровью. И всякий раз, навещая маму, Наденька уносила с собой вину, а маме оставалась обида. Теперь же вина ее разрослась и странным образом перетекла и на Вадима. Все чаще Наденька с удивлением открывала, что Вадим – недолюбленный ребенок, который думает, что он никому не нужен, хотя это, наверное, неправда. И что если у него в детстве не было даже мячика, как он однажды пожаловался, то это вовсе не значит, что родители его не любили. Мячика не было потому, что их не было в продаже, наверное, вот и все. У нас всегда так: то одно исчезнет из магазина, то другое.

И вот Наденька ехала в набитом до отказа автобусе, ухватившись за хлястик пальто Вадима, и думала над его словами о том, что если она всерьез собиралась что-то писать, так нужно прежде жизнь узнать во всех ее проявлениях, в самой ее натуре. А она пока что только книжки про эту самую жизнь читала. Советских классиков, например. Гайдара, который выдумал страну «смелых и больших людей», да-да, как в той песне поется. И все в эту страну верили, потому что Гайдара с самого детства читали. А вот Вадим со школьных лет книжкам не доверял, потому что сермяжная жизнь книжный коммунистический запал перебивала. Вдобавок Наденьке до сих пор ничего особенного написать так и не удалось. Были какие-то попытки, больше похожие на полет курицы с насеста. Ну спрыгнет курица с родного насеста, удачно приземлится и воображает себя Валентиной Гризодубовой. Вадим даже книжку однажды принес Анны Сниткиной, «Воспоминания», дабы Наденька наконец поняла, как нужно жить с писателем. И если уж Наденька так хочет что-то написать, пусть пишет книжку «Мой муж гений».