Книга Белый танец - Рита Навьер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, я не мог остаться в стороне. Кто бы мне позволил? Раз комсорг – неси ответственность за каждую паршивую овцу. И это я ещё легко отделался. Просто пожурили мягко: недосмотрел, недоработал. Я с самым серьёзным видом покивал, мол, согласен, исправлюсь.
А вот несчастную Раечку аж потряхивало. Я не очень в курсе, как там у учителей всё устроено в плане ответственности за своих подопечных, но догадываюсь – ей наверняка прилетит за выходку Ракитиной.
Восьмиклассницы – с виду, к счастью, целые и невредимые, разве только слегка перепуганные – сбивчиво рассказывали, как дежурили в вестибюле, как Ракитина заявилась после звонка и на просьбу сообщить фамилию и класс (опоздала ведь!) послала их очень грубо, а потом подошла к стенду и, увидев «Молнию», содрала стенгазету. Они, как добросовестные дежурные, попытались ей помешать, но Ракитина одну девочку оттолкнула, а вторую – и вовсе ударила. Ну а газету порвала. А затем ушла. Просто сбежала и всё, хлопнув дверью.
Меня от злости на эту дуру скрутило похлеще, чем Раечку. Чем вообще Ракитина думает? Ну, понятно – «Молния» ей не понравилась. Наверное, неприятно это – когда на тебя карикатуры рисуют и называют паразитом, тунеядцем и всё такое, но она же сама виновата. Как себя показала, так её и изобразили.
Эльвира Демьяновна девчонок похвалила, те даже порозовели от удовольствия. И преисполненные чувства выполненного долга удалились.
Потом директриса повернулась к нам:
– Ну-с. Что будем делать?
Раечка занервничала ещё больше. Затараторила, что Ракитина – чума, катастрофа, бедствие. Что она неуправляемая и совершенно неподдающаяся, и проще зайца научить плясать, чем хоть как-то повлиять на неё. Что давно пора гнать из школы эту злостную нарушительницу. А из комсомола – так тем более. Всем только легче станет.
– Вышвырнуть человека мы всегда успеем, – властным жестом прервала её поток Эльвира Демьяновна. – Так оно и правда легче. Но у нас ведь задача совсем другая. Не только карать, но и спасать. Не только учить, но и воспитывать. Оступившимся – помочь осознать ошибку и исправить. Отбившихся – взять на поруки, чем-то заинтересовать…
Раечка слушала и с готовностью поддакивала каждому слову директрисы, будто это и не она несколько минут назад утверждала совсем обратное.
Правда, когда мы вышли, фыркнула:
– Не понимаю, почему мы должны нянчиться с этой Ракитиной…
И тут я с ней, в принципе, солидарен. Если человеку ничего не надо, почему кто-то другой должен его «спасать»? Свою ведь голову не приставишь.
В общем, нам было велено провести собрание, разобрать поступок Ракитиной, ну и коллективно решить, что с ней делать дальше. Хотя какое именно нужно принять решение, директриса совершенно конкретно намекнула. Так что это собрание – очередной театр. Ну и лишняя головная боль.
Утро – самое тягостное время суток. Особенно когда за окном хлещет дождь, подвывает ветер и темно, как глубокой ночью.
Эти позывные «Маяка»… «Подмосковные вечера» на виброфоне… У меня, похоже, условный рефлекс уже на эти звуки выработался, как у собаки Павлова. Хочется скукожиться, а лучше вообще стать невидимой.
Я натянула одеяло на уши, но проклятое радио голосит из кухни на всю квартиру.
Потом мама зашла в нашу с Катькой комнату и включила свет, рявкнув по-солдатски: «Подъём!».
Мелкая Катька тут же захныкала, а я с немыслимым трудом оторвала от подушки голову, тяжёлую, как чугунный колокол. Прошлёпала в ванную, не разлепляя век.
Лица коснулись мокрые Катькины колготки, которые мама уже успела постирать и развесить на верёвке, натянутой от дверного косяка до противоположной стены. Холодное сырое прикосновение заставило вздрогнуть и поёжиться, но действительно неприятные ощущения впереди. Умываться ледяной водой спросонья – непередаваемое удовольствие.
Наш дом старый, построенный сразу после войны, потому такая роскошь как горячая вода у нас не предусмотрена. Есть, конечно, титан, но кто будет в шесть утра греть воду, чтобы просто умыться.
Мама крикнула, что уходит и придёт поздно. Трясясь от холода, я выползла из ванной в прихожую закрыть за ней дверь. Мама ещё возилась с сапогами, которым уже сто лет в обед – оббитые носки, скошенные каблуки, у одного, к тому же, заедала молния. Но мама скорее купит мне новые, чем себе.
Она нервно дёргала застрявшую собачку и беззвучно ругалась – только губы шевелились.
– Давай я. – Я присела на корточки и застегнула молнию. – Мам, ты хоть позавтракала?
– А? Что? – мама непонимающе посмотрела на меня, будто я спросила что-то несусветное.
– Ты позавтракала, говорю?
– Да, да, – рассеянно кивнула она, накидывая штопанный-перештопанный плащ. Он ещё древнее, чем сапоги.
Я понимаю, что она ничего не ела, но так же понимаю, что не смогу заставить её поесть, поэтому сделала вид, что поверила. Начну спорить – только настроение ей испорчу.
Стыдно такое думать, но теперь мама напоминает мне лошадь, старую и измождённую. Раньше мама была красивая и весёлая – достаточно на фото посмотреть, хотя я и так помню. А когда папа погиб, она вдруг резко состарилась, поседела, стала угрюмая и тощая – одни кости острые торчат. Перестала улыбаться. А ей ведь всего тридцать семь. Хотя я и сама изменилась, но у мамы это заметнее.
Про возраст я не задумывалась, пока в конце прошлого года нас с мамой не вызвали на родительское собрание.
Эта дура Раечка ругала меня за поведение, за опоздание, за наплевательское отношение к делам класса, а я сидела, разглядывала чужих матерей и думала, что моя мама тут самая старая и хуже всех одета.
Раечкины слова меня тогда совсем не задели, хотя она и насочиняла с три короба, а вот мамин вид на фоне остальных румяных и цветущих тёток просто сразил наповал. Так нестерпимо жалко её стало.
Хоть я и злилась на маму за то, что она больше не следит за собой, но опять же понимала, что нет у неё времени на все эти маникюры-макияжи-парикмахерские. К семи она уходит в больницу, до обеда драит там полы, потом – вкалывает на здешнего богатея, какого-то партийного чинушу, правда, называет это «помогать по хозяйству». Уже третий год так «помогает». Затем – опять мчится в больницу.
