Книга Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева

— Я оставил бы у вас альбом, — объяснил он. — Принес приятелю вернуть, а его нету. Когда появится, неизвестно. Может, в мастерской у кого-нибудь завис, тогда это надолго.

— И вы больше никого здесь не знаете? — спросила Мадина.

— Да всех почти знаю. Но оставлять им уязвимые вещи нельзя. Потеряют, зачитают, вином обольют. Ненадежный всё народ.

Он снова улыбнулся своей прекрасной улыбкой, такой же простой и необыкновенной, как его слова про уязвимые вещи.

— Но как же вы у меня альбом оставили бы? — Мадина тоже не смогла сдержать улыбку. — Меня-то вы и совсем не знаете. Вдруг я его тоже чем-нибудь оболью?

— Да нет, — сказал он. — Понятно, что вы этого не сделаете.

— Когда это вы успели такое понять? — удивилась Мадина. — Вы со мной и пяти минут не разговаривали.

«И даже как меня зовут, не знаете», — подумала она.

И тут же поняла, что ей хочется знать, как зовут его. Как его зовут, чем он занимается, куда сейчас пойдет, а главное, придет ли снова. То есть увидит ли она его снова. Это понимание так ошеломило Мадину, что улыбка сползла с ее лица.

— Это понятно с первого взгляда, — пожал плечами он.

И она легко поверила его словам. Потому что ей тоже что-то было понятно о нем с первого взгляда. Только ее такое неожиданное понимание испугало.

Она сидела рядом с ним на корточках, касаясь плечом его плеча, и что-то необъяснимое, очень сильное, прежде неведомое происходило с ней при этом.

— Ладно, — сказал он и поднялся на ноги. Мадина чуть не упала, но он быстро положил руку ей на плечо и упасть не дал. Она вышла из комнаты в халате и сквозь неплотную поплиновую ткань почувствовала тепло его ладони. — В другой раз зайду. Игорь сам виноват, вот и потерпит без альбома. Тем более я его еще и рассмотреть толком не успел.

— А что это за альбом?

Она тоже встала. Теперь его глаза были прямо напротив ее глаз, и он смотрел ей в глаза прямо, как смотрели в окно деревья.

— Кадры из анимационных фильмов, — ответил он. — Этот альбом после фестиваля выпустили. Ну, я пойду. Проводите меня?

Он спросил об этом не тем снисходительным тоном, который содержит в себе утвердительный, поддерживаемый самоуверенностью спрашивающего ответ. Но и робкой неуверенности в его вопросе не слышалось. Это был просто вопрос о том, как оно теперь будет: сможет ли она, захочет ли его проводить?

— Да, — сказала Мадина. — Я только оденусь. Вы подождете?

— Конечно, — кивнул он.

Когда Мадина вошла — не вошла, а вбежала, влетела — в комнату и остановилась на пороге, ее соседки пили чай с вином. То есть, конечно, не чай с вином, а чай отдельно, вино отдельно. Это она почему-то заметила; смятенное сознание всегда замечает и отмечает неважные вещи. Она хотела снять халат, но руки у нее дрожали и движения были такими бестолковыми и беспомощными, что переодеваться она не стала. К тому же для того, чтобы это сделать, надо было не застыть на пороге, а войти в комнату, открыть свою сумку, выбрать, что надеть, при этом отвечать на вопросы соседок о том, куда и зачем она собирается на ночь глядя… Мадина не представляла, как она все это проделает. Поэтому она просто сняла с вешалки свое пальто, сбросила тапочки, нырнула в туфли, чуть не перепутав правую с левой, и выбежала обратно в коридор быстрее, чем нагнали ее неизбежные вопросы — куда и зачем…

Она не знала, что на них отвечать.

В кармане пальто лежала маленькая баночка; Мадина нащупала ее случайно, когда заталкивала в карман выпавшую из него перчатку. Она достала баночку, повертела в руке. Это был бальзам «Яблочный поцелуй». Когда она вынула его из бумажного пакета, зачем положила в карман пальто? Мадина отвернула крышечку, коснулась пальцем крема, потом губ… Ей показалось, что запах яблок плывет вокруг нее, как облако.

— Так быстро?

Он по-прежнему стоял у подоконника, но альбом уже не рассматривал, а держал под мышкой.

— Да, — кивнула Мадина.

— А голова у вас не замерзнет? — спросил он. — Хотя вообще-то у вас волосы такие, что ничего.

Она машинально коснулась ладонью своих волос — может, растрепанные? Но они просто лежали на плечах.

— А вы сами-то не замерзнете? — спросила Мадина, когда он открыл перед ней тяжелую входную дверь. — Вы и без пальто даже, не то что без шапки.

— Ничего, — сказал он. — У меня такая особенность организма — вообще не мерзну. Ну, может, в каких-нибудь экстремальных условиях и замерз бы, — улыбнулся он. — В диких степях Забайкалья, что ли. Но в городе — ничего.

Песню про дикие степи Забайкалья, по которым бродяга тащился, судьбу проклиная, очень любил папа. Его предки были родом как раз оттуда, из Даурии, и он, с его вечным интересом ко всему этнографическому, много знал забайкальских песен, не только эту, самую известную. Когда Мадина была маленькая, у нее сердце замирало от слов: «Пред ним простирался Байкал», хотя она и до сих пор не объяснила бы, что такого особенного было в этих словах.

— К тому же я здесь рядом живу, — добавил ее спутник. — Прямо возле Нескучного сада. Кстати, — вдруг предложил он, — если вам не холодно, можем через него и пройти.

— Мне не холодно, — сказала Мадина. — Но сад же на ночь закрыт, наверное.

— Ну, в любом заборе всегда найдется дырка, — улыбнулся он. — Да, вот это правильно будет: мы с вами по саду погуляем, а потом я вас обратно провожу. А то что-то я странное ляпнул — чтобы вы меня проводили. Меня зовут Альгердас.

— Красивое имя.

— Обычно все переспрашивают: «Как-как?»

— Я не переспрашиваю, — улыбнулась она. — Потому что меня саму вечно переспрашивают. Меня Мадина зовут.

— Ух ты! — восхитился он. — Никогда такого имени не слышал.

Туман, который клубился в его глазах, когда он разглядывал альбом, уже совершенно развеялся. Теперь глаза у него были ясные, и прямота его взгляда была от этого особенно заметна.

— Я и сама не слышала, — сказала Мадина. — Даже не знаю, чье оно. Какое-то восточное. А у вас литовское.

— Ну да, — кивнул он. — Довольно смешная традиция, давать сыновьям литовские имена.

— Что смешного? — удивилась Мадина.

— То, что последним литовцем в роду был мой прапрадед. Он что-то еще не до революции даже, а до Первой мировой войны из Вильно в Москву перебрался. Женился на дочке московского профессора и застрял здесь навек. Но впоследствии выяснилась такая интересная особенность биографии, что первенцами в семье всегда оказывались сыновья. И, конечно, вся родня говорила: ну как при фамилии Будинас назвать мальчика Васей? Глупо будет звучать. Назовем уж Эймантас. Или Гедиминас. Или Альгердас вот. Так оно сто лет и тянется.

— Все равно красиво, — сказала Мадина. — А сокращенно как будет?