Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина

Распоряжения центральных властей стали рьяно исполняться на местах. В Ленинграде, например, уже в начале октября 1929 года секретариат обкома ВКП(б) постановил создать в городе казармы для безработных женщин и мастерские с особым режимом623. При этом сами проститутки маркировались не как жертвы, а как носители девиантного начала. В стране развернулось плановое уничтожение «продажной любви» – явления, несовместимого с социалистическим образом жизни. В то же время государство преследовало и другую цель. Собирая проституток в спецучреждениях и насильно заставляя их работать, оно покрывало потребность в дешевой, почти даровой рабочей силе. Доказательством этому служат «Директивы по контрольным цифрам на 1930–1931 года в части борьбы с социальными аномалиями». Этот документ предусматривал ряд мер по борьбе с беспризорностью, алкоголизмом, профессиональным нищенством и проституцией. Но прежде всего представители всех перечисленных социальных слоев, и в первую очередь проститутки, должны были организованно вовлекаться в производство624. Таким образом, «гулящие женщины» рассматривались как составная часть трудовых ресурсов. На рубеже 1920–1930‐х годов советская эра милосердия по сути закончилась. За короткий срок была сломана прежняя разветвленная устоявшаяся структура организаций, боровшихся с проституцией. Вместо лечебно-трудовых профилакториев появились трудовые колонии. Крупнейшие из них располагались в Загорске (ныне Сергиев Посад) под Москвой (на 1000 человек) и в Ленинградской области, на Свири, близ Лодейного Поля (на 1500 профессиональных нищих и проституток). В учреждениях действовала жесткая система наказаний: лишение обеденного пайка на несколько дней и права прогулок. В колонии существовал карцер, а воспитатели не брезговали применять к своим подопечным и физическую силу. Ужасающими были бытовые условия: в одном помещении, рассчитанном на 15 человек, ютилось по 40–50 женщин, спали они по двое на кровати, а нередко и на полу. Эффективность работы колоний оказалась очень низкой. Уже в январе 1933 года власти вынуждены были отметить, что освобожденные оттуда проститутки в городах «встречаются со своими подругами, и моментально те затягивают их обратно несмотря на то, что за ними ведется патронаж, как они работают и как держат себя в быту»625.

Долгосрочная программа борьбы с проституцией к середине 1930‐х годов была практически повсеместно свернута. В то же время государство продолжало использовать «соцаномаликов», в том числе и проституток, как источник дешевой трудовой силы: колонии все отчетливее становились не воспитательными, а принудительно-трудовыми учреждениями. После принятия «сталинской» Конституции в 1936 году работа с «соцаномаличками» – так в официальных советских документах стали называть проституток – была полностью передана в ведение НКВД. Примерно в это время появился анекдот: «На конференции по проблеме (проституции. – Н. Л.) поставили вопрос о том, какой комиссариат должен взять на себя ответственность за борьбу с ней. Кто-то предложил Наркомат здравоохранения, кто-то Комиссариат просвещения. Наконец один делегат прощебетал: „Почему бы не поручить борьбу с проституцией Комиссариату торговли? Тогда она наверняка мгновенно исчезнет. Ведь так произошло с хлебом, чаем, маслом, сахаром“»626. Социальная помощь проституткам, по сути дела, прекратилась. Слабые попытки медиков и социальных работников в 1937–1938 годах возобновить работу по реабилитации проституток были прерваны усиленно раздувавшимся психозом погони за «врагами народа», к которым относили и «падших женщин».

Существование проституции с конца 1930‐х тщательно замалчивалось. При отсутствии регламентации было совершенно не ясно, кого и за что нужно называть проституткой и что такое проституция, если купля-продажа – основной признак сексуальной коммерции – нигде не регистрировалась. В советском законодательстве не существовало норм, объявлявших торгующую собой женщину уголовной преступницей. Но в арсенале правоохранительных органов имелись способы привлечь ее к ответственности за другие проступки. Это позволяло создать иллюзию, что в советском обществе сексуальной коммерцией занимаются лишь криминальные элементы или те, кого к этому принудили. Путаница проникла и в уголовную и гражданскую статистику. Проводившийся органами внутренних дел учет не давал реального представления о размахе проституции, но создавал видимость того, что сексуальная коммерция в советском обществе – явление вымирающее. На самом деле это лишало государство возможности контролировать развитие проституции и, главное, оказывать посильную помощь женщинам, желающим порвать с прошлым. После заявлений конца 1930‐х годов об отсутствии проституции в СССР в российском обществе ничего не поменялось до сих пор.

Рукоделие

Хенд-мейд и семейные архивы – источники по истории повседневности

Конечно, «рукоделие» – не советизм. Это старинное слово с русскими корнями. Словарь Даля трактует «рукоделие» как ручную, в первую очередь женскую работу: шитье, вязание и т. д.627 И все же я рискну использовать термин «рукоделие» в качестве словесного знака, который аккумулирует явления, связанные с огосударствлением традиционных женских занятий и выведением их из сферы приватности. Кроме того, я хочу попытаться использовать предметы хенд-мейда в качестве исторических источников для историко-антропологического исследования. Историк Лев Карсавин отмечал: «Материальное само по себе в своей оторванности не важно. Оно всегда символично и в качестве такового необходимо для историка Оно всегда выражает, индивидуализирует и нравственное состояние общества, и его религиозные и эстетические взгляды, и его социально-экономический строй»628.

Действительно, вещи, внешне не обладающие явным социальным смыслом, иногда могут поведать о своих хозяевах не меньше, чем вербальные источники – письменные документы. Впервые я это осознала в короткий период работы в Музее-квартире Кирова. На рабочем столе Сергея Мироновича Кирова – в экспозиционной части музея воссоздана обстановка кировского кабинета в Смольном – стоит чернильный прибор из мрамора, украшенный резной скульптуркой белого медведя на льдине. На приборе имеется металлическая накладка с гравировкой: из нее следует, что прибор – подарок первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) от членов Общества землеустройства еврейских трудящихся (ОЗЕТ). Рассматривая презент, я первоначально никак не могла установить связь между ОЗЕТом и арктическим зверем. Но здесь оказалась важна не сама вещь, а скрытый в ней социальный подтекст. С ведома Кирова в конце 1920‐х годов в Ленинграде стали закрываться добровольные объединения ученых, писателей, просто любителей словесности, русской старины, древних языков. Одновременно при полной поддержке лидера ленинградских большевиков разворачивали деятельность довольно странные организации, которые вряд ли можно отнести к числу добровольных. Это, в частности, ОЗЕТ. В его задачи входило выселение 100 000 евреев из крупных промышленных и культурных центров. Повсеместно распространились слухи о превращении Украины и Крыма в еврейские области, что незамедлительно вызвало вспышку антисемитизма. На самом же деле переселенцев вывезли в Бийско-Биджанский район и частично в европейское Заполярье – в места, мало напоминавшие климатические условия «земли обетованной». За это, вероятно, члены ОЗЕТа и отблагодарили Кирова настольным белым медведем.