Книга Приливы войны - Стивен Прессфилд

Об этом я рассказал Полемиду на следующий день в тюрьме. Он даже не удивился, узнав, что мать его детей — здесь, в Афинах.

— Никакое известие о ней меня не удивит.

Хочет ли он повидать сына и дочь? Может быть, я смог бы убедить Эвнику, даже заплатить ей, чтобы вновь соединить Полемида с семьёй? Реакция заключённого привела меня в замешательство.

— Ты сам видел детей? Утверждала ли она категорически, что они с ней?

Когда я ответил отрицательно, он что-то проворчал и больше об этом не заговаривал. Из его умолчаний — более, чем из его показаний — я сделал вывод, что мальчик и девочка в последнее время находились на его попечении, а не у их матери. Вероятно, они жили в Ахарнах, в родовом имении Полемида «У поворота дороги». Я настойчиво продолжал расспросы. Если я действительно смогу найти детей, будет ли он рад видеть их?

— Не надо, чтобы они видели меня в этом месте.

В камере не было окна, но в потолке имелось отверстие, и прямоугольник солнечного света падал на северную сторону. Полем ид отвернулся к этому пятну, до которого мог дотянуться несмотря на кандалы, а потом опять обратился, ко мне. И я сразу вспомнил, как много лет назад увидел его — в такой же позе, с тем же выражением лица. Он стоял среди лучников в баркасе, когда тот коснулся причала. А затем ступил на пирс. Там было не протолкнуться. Тысячи моряков и солдат сгорали от нетерпения в ожидании сражения. Полемида сопровождали трое. Один шёл вперёд и, двое сзади. Прикрываясь ими, на пристань сошёл Алкивиад.

— Ты был его телохранителем, Полемид, — сказал я, вспомнив эту сцену. — Я помню тебя. На пристани Самоса, в тот день, когда он вернулся.

Узник не отозвался. Я чувствовал, что он поглощён мыслями о своих детях, теперь, без сомнения, уже взрослых. Наверное, беспокойство за их судьбу терзало его. Однако я, потрясённый внезапно возникшим видением прошлого, ощущал себя так, словно опять попал в то далёкое утро и нахожусь на Самосе.

Тогда флот стоял у Самоса. Война шла уже двадцать первый год. Вероятно, семь, может быть, восемь месяцев прошло после того разговора, состоявшегося в Спарте, на котором остановился рассказчик.

Позволь мне кратко поведать о событиях, произошедших за этот период.

Алкивиад действительно приплыл из Лакедемона в Ионию. Он и спартанец Халкидей, теперь наварх Пелопоннесского флота. Этот флот состоял из разномастных устаревших трирем и пентеконтер, отданных союзниками Спарте — в основном Коринфом, Элидой и Закинфом, — и нескольких галер, построенных в Гифее и Эпидавре Лимере. Команды набирались из добровольцев, большей частью рыбаков и уклонявшихся от призыва. В общей массе не было ни одного Равного.

И тем не менее в течение двух месяцев Алкивиад и Халкидей подняли против Афин не только Хиос с его эскадрами военных кораблей (который, в свою очередь, привлёк Анаю, Лебед и Эрес), но и Эритрею, Милет, Лесбос, Тей и Клазомены, а также Эфес с его большой гаванью — позднее бастионом, Лисандра. Этими удачными ходами Алкивиад лишил Афины трети той дани, что они получали. А деньги были Афинам критически необходимы — после Сиракуз. И что ещё хуже, эти оплоты, теперь находившиеся в руках неприятеля, угрожали путям транспортировки зерна из Понта. А без этого Афины, не выживут.

Поступали сообщения о том, что Алкивиад наладил контакт с персидским сатрапом Тиссаферном и совершенно очаровал его. Тиссаферн был сатрапом Лидии и Карии при Великом Царе Дарии. В дополнение к безграничным богатствам он располагал военным флотом Финикии, состоявшим из двухсот тридцати трирем, — в то время как Афины могли выставить немногим более сотни — с командами, набранными из сидонян и тирийцев, лучших моряков востока. Если Алкивиаду удастся побудить своего персидского покровителя склонить их на сторону Спарты, гибель Афин предопределена.

Единственная новость, которая звучала для афинян чуть более оптимистично, касалась лично Алкивиада. Это были слухи о том, что он соблазнил и сделал беременной Тимею, жену спартанского царя Агиса. Утверждали, что благородная женщина даже не скрывала этой связи. Хотя прилюдно она называла плод своей любви Леотихидом, наедине она звала его Алкивиадом. Она совсем потеряла голову от любви к этому человеку.

Почему это ободрило нас, афинян? Потому что в этом заключалась надежда на то, что Алкивиад ещё не оставил прежних привычек и непременно погубит себя, навлёкши гнев Агиса и тех спартанцев, которые были противниками соглашения с персами.

Именно это и произошло. За пять месяцев он ухитрился добавить новый смертный приговор — на сей раз от Спарты — к старому, полученному в Афинах.

И тогда он снова бежал — в Персию, ко двору Тиссаферна в Сардах, где снова восстановил своё высокое положение. Теперь он расхаживал не в грубом плаще спартанца, а в пурпурных одеждах восточного придворного. Тиссаферн настолько подпал под его влияние, что, по слухам, сделал Алкивиада своим, «наставником во всём» и даже назвал свой любимый парадиз (так у персов именуются их оленьи парки) в его честь Алкивидейоном.

Афины были разграблены. Все здоровые люди призывались на флот. Только старики и эфебы остались защищать стены города. Мужской эрос, чувственная любовь, эта основная сила нации, выдохлась. Постели жён были лишены её.

Из системы управления государством исчез герой. Истощённая почва порождала лишь ростки зла, чахлые и уродливые. Их появление на политической арене сразу же выявило их карикатурность и заставило народ сокрушаться о потере цвета двух поколений, выкошенных чумой и войной. Выросшая в ослабленном государстве молодёжь ди чала и не соблюдала больше ни законов, ни приличий.

Куда-то ушла благовоспитанность. Новое поколение игнорировало моральные обязательства. Молодые люди уклонялись от призыва в армию. В театрах поэты-комики демонстрировали кипучую энергию, понося тех шутов, которые осмеливались стать государственными деятелями. Те немногочисленные лица, обладающие высокими качествами, которые могли бы хорошо послужить государству, колебались, предоставляя поле деятельности другим — тем, чьё стремление занять высокое положение странно гармонировало с полным отсутствием совести.

Вот теперь вспомнили Алкивиада. Вот теперь Афины очень хотели вернуть его.

Они вновь переживали воспоминания о каждом этапе войны. И каждый эпизод демонстрировал храбрость Алкивиада и его дальновидность. Ещё в юности никто не мог превзойти его в смелости. Когда он командовал войсками, то громил войска, как никто другой. Исход однодневного сражения при Мантинее поставил вопрос о выживании неприятеля. Одна лишь предприимчивость Алкивиада вы звала к жизни величайшую армаду в истории. С ним мы не потерпели бы поражения на Сицилии. Если бы он сейчас был с нами, нас не разгромили бы на востоке. Даже то зло, которое он причинил своей стране, давая советы её врагам, не считалось уже преступлением или предательством. Нет, это коварство рассматривали как свидетельство его искусного руководства и отваги. В этих качествах город отчаянно нуждался сейчас и нигде не мог их найти. Лишь во флоте оставались подобные люди — Фрасибул, Ферамен, Конон и Фрасилл. Это были личные друзья Алкивиада или офицеры, которых он финансировал в самом начале их карьеры. Каким бы греховным ни было его поведение, народ видел в нём титана среди карликов. В парикмахерских и борцовских школах простые люди вспоминали, что Алкивиад не по доброй воле связался с противником. Мы сами подвели его к этому выбору! В своей глупости мы стали подлецами, ревнуя к достоинствам Алкивиада и ради этой ревности лишив государство героя, — героя, в котором оно сейчас нуждается больше всего!