Книга Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Часто утверждалось, что «гидравлика» таких обществ приводит к деспотизму[475]. Более справедливо считать их примерами обычной утопии, рожденной идеалистами и окаменевшей на практике. Сложность управления водой — или даже в более общем виде управления кампанией по покорению природы — делает такие общества добычей организаторов; то же самое можно сказать и о проблеме создания и сохранения разумных запасов пищи. Корни сверхорганизованности, которая может привести к крайней эксплуатации среды, к ослаблению и разрушению созданного, лежат ниже уровней ила, в глубинах человеческих стремлений — стремлений к цивилизации.

Аналогичные решения проблемы прокорма большого населения и управления им принимались независимо и в других средах (см. выше, с. 90–94; ниже, с. 356–360); так что, хотя аллювиальные почвы особо благоприятны, одним их плодородием невозможно объяснить зарождение в древности интенсивного сельского хозяйства. Наше собственное растениеводство — его прямой потомок: наши засеянные пшеницей прерии — все равно что увеличенные зерновые поля древности. Поэтому легко понять, почему ученые до самого последнего времени считали, что наши далекие предки стремились стать похожими на нас: мы считаем свои методы лучшими и поэтому каждый шаг к ним рассматриваем как прогрессивный и представляем его логичным итогом рациональной предусмотрительности. Но чем больше мы узнаем о раннем растениеводстве цивилизаций аллювиальных долин, тем более удивительным кажется то, что любое общество отказалось от «первоначального богатства» охоты и собирательства в изобильной среде, чтобы отяготить себя такой непродуктивной и беспокойной системой[476].

Традиционно в работах о происхождении интенсивных агрокультур не ставился вопрос о том, почему люди захотели перейти к ним — это считалось само собой разумеющимся; выяснялось только, как им могла прийти в голову такая мысль, как будто в ней есть нечто революционное[477]. Но теперь, когда мы знаем, что переход от собирательства происходил часто и независимо в самых разных средах и в большинстве их становился все более интенсивным, его больше нельзя считать странным или необычно редким. Интенсификация растениеводства на аллювиальных почвах тоже больше не кажется революционным шагом: и растениеводство, и собирательство — части единого целого в управлении источниками пищи; в крайних случаях их трудно отделить друг от друга[478]. «Даже примитивнейшее общество охотников-со-бирателей, — очень хорошо сказал один из современных ученых, — прекрасно знает, что семена прорастут, если их посадить»[479]. Агрономия древних аллювиальных долин попросту другая, лишь более удивительная часть этого единого целого.

Культивированные зерновые, опора древних систем хозяйства, в любом случае менее питательны, чем дикие разновидности, которые они заменяют, хотя дают больший урожай и в целом требуют меньше работы при приготовлении в пищу. Однако до того как приготовить из зерна еду, его нужно вырастить. А это тяжелейшая работа, требующая гораздо больше времени и усилий, чем собирательство, например, дикорастущего зерна. По мере сужения диеты человек становится все уязвимее для голода и болезней. Крестьянин обречен на борьбу с вредителями. Ирригационные каналы превращаются в рассадники болезней. Оседлое население, живущее в тесноте, становится легкой добычей опасных болезнетворных микроорганизмов. Рост рождаемости — он обычно характеризует процесс перехода к растениеводству — обновляет резервуар не имеющих иммунитета жертв вирусов и тем самым способствует их возникновению и развитию[480]. Тем временем, вместо того чтобы стать всеобщим дополнительным источником питания, охота делается привилегией элиты, а разнообразие диеты — наградой за власть. Великие достижения цивилизации — грандиозные монументы, воздвигнутые народом для удовлетворения элиты, — для большинства означают больше труда и больше тирании[481].

Это не оправдание романтического представления о нравственном превосходстве обществ «копья и пращи», где преобладает охота и собирательство. Эти общества хорошо знакомы с кровопролитиями и тоже раздирались неравенством, как и те, что опирались на агрокультуру, только у них это выражалось по-другому[482]. Люди, занимавшиеся интенсивным земледелием, отказывались не от лесной невинности золотого века, но от некоторых практичных преимуществ. Джек Р. Харлан, агроном, один из великих пионеров исторической экологин, выразил это как нельзя лучше:

Этнографические данные свидетельствуют, что народы, не занимающиеся земледелием, делают все то же, что и земледельцы, но не работают так много и напряженно. Собиратели изменяют и расчищают растительность с помощью огня, сажают семена, выращивают клубни, защищают растения, владеют участками земли, домами, рабами или отдельными деревьями, устраивают праздники первого сбора, молятся о дожде и об увеличении урожая… Они собирают семена трав, молотят, веют и мелют, приготовляя муку… Они выкапывают коренья и клубни. Они извлекают яд из ядовитых растений, делая их съедобными, а ядом усыпляют рыбу и убивают дичь. Они знакомы со многими лекарственными растениями и составами. Ими известна цикличность жизни растений, они знают времена года, знают, где и когда с наименьшими затратами труда собрать наибольший урожай дикорастущих растений. Есть свидетельства того, что диета собирателей была лучше, чем у земледельцев, что голод у них случался реже, здоровье было крепче — меньше хронических болезней и не так повреждены кариесом зубы. Поэтому следует спросить: зачем заниматься земледелием? Зачем отказываться от 20-часовой рабочей недели и от удовольствия охоты, чтобы непрерывно трудиться под солнцем? Зачем больше работать ради менее питательной пищи и менее постоянного ее поступления? Зачем призывать голод, болезни, эпидемии и жизнь в тесноте?[483]