Книга Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа - Жорж Сименон

— Признайся, что он злился на тебя, что все его упреки были адресованы именно тебе…

— Хотелось бы мне знать, что тебя заставляет так думать?

— Все… И в первую очередь то, что, если бы он хотел меня в чем-то упрекнуть, он мне так бы и сказал…

— Не понимаю почему… Ты не была его женой…

— А ты?

— Мне кажется…

— Послушай, Матильда, нам нет никакой необходимости спорить. Существует факт, который мы с тобой должны признать. Ты никогда его не любила. Ты вышла за него замуж, потому что хотела выйти замуж. И случаю было угодно, чтобы он стал…

— В то время как ты…?

— Я ничего не ждала от него…

— Кроме мести! Ты сходила с ума при одной только мысли об одиночестве! Я вышла замуж, а ты нет! У меня был мужчина, а у тебя не было! Я должна была предвидеть день, когда тебе станет невмоготу! Да! Это так! Ты начала понимать, что все это слишком! Я ускользала от твоего влияния, и ты нарочно совала свой нос в мастерскую!.. Только посмей отрицать, что это не ты попросила его написать твой портрет…

— Ты говоришь глупости!

— Я говорю глупости, потому что все понимаю, ясно тебе? Я уже давно тебя знаю! И доказательством тому, что так уж ты устроена, служит то, что ты все начинаешь сначала. Мсье Жони берется написать предисловие, и ты выступаешь вперед. Ты делаешь так, что об Эммануэле он спрашивает тебя, словно меня нет…

— Когда он был жив, ты доставляла ему много страданий!

— А из-за кого? Разве я доставляла бы ему страдания, если бы не застала вас обнимающимися, когда я еще не оправилась от родов, и если бы сразу же не поняла, что Софи была его дочерью? Отвечай! Отвечай…

Они не повышали голоса. Они говорили тихо, но каждый слог был выкристаллизован, словно оправа, а взгляды только усиливали намерения.

— Осмелишься ли ты мне сказать, когда ты стала его любовницей?

— Да!

— Говори!

— До тебя!

— Что?

— Это тебя удивляет, не сомневаюсь! И, тем не менее, это правда! Разумеется, Эммануэль вошел в этот дом ради тебя. Это тебе хотелось во что бы то ни стало иметь мужа. Это тебе наша тетка прислала кандидата. Но когда мы немного узнали друг друга, он полюбил меня. Он не осмелился тебе это сказать. Он был твоим женихом. Все было готово для свадьбы. Было бы весьма трудно поменять супругу…

— Ты лжешь!

— Нет, моя милая Матильда, я не лгу. И ты понимаешь, что я не лгу. И ты это еще лучше поймешь ночью, лежа в кровати, когда будешь вспоминать о малейших подробностях своей жизни. Эммануэлю не хватало смелости высказываться прямо. Он боялся причинить тебе боль. Он всегда пускал события на самотек…

— Прекрасный выход из положения! И, разумеется, именно он, узнав, что ты ждешь ребенка, посоветовал тебе найти скромного, покладистого мужа, если возможно, страдающего туберкулезом, чтобы ты смогла его отправить в Швейцарию до конца его дней!

— Нет, это я!

— И ты рассчитывала, что все пойдет своим чередом, что вы и впредь будете настоящими любовниками, а я…

И тогда Польдина, неприязненно взглянув на сестру, сказала:

— На моем месте ты поступила бы точно так же!

Почему в этот момент Матильде показалось, что она услышала голос своей дочери, доносившийся из кровати и придававший фразам таинственное звучание:

— …Интересно, что ты будешь делать, когда я уйду…

А главное, последние слова…

— Вы останетесь совсем одни, Польдина и ты!

Матильда посмотрела на сестру и почувствовала, что их окружала необъятная пустота. Софи была в кино. Жак жил своей жизнью, с другой семьей, которую он привык считать своей. Внизу долбили стены и убирали мебель, чтобы затем перенести ее в старые конюшни.

— Польдина…

— Что? Разве я не права? Разве это не ты заставляла его страдать?

— Замолчи!

— Разве я…

— Замолчи! — настойчиво повторила Матильда, вставая.

Матильда принялась ходить по мастерской. В углу, прислоненный к стене, стоял неоконченный портрет ее сестры. Но, даже не видя его, Матильда могла мысленно представить все детали.

Повернувшись к Польдине, она смотрела на живую сестру, состарившуюся на девятнадцать лет, в пенсне, черном платье, с вязанием на коленях.

Что-то, похожее на жалость, наполнило сердце Матильды. Но это не было жалостью к Польдине или к какому-либо конкретному предмету.

Глядя на лицо сестры, она явственно почувствовала старость, свою старость и старость Польдины, их общую старость.

Испугавшись, она плотнее закуталась в шаль.

— Мне интересно, о чем все-таки мы спорим, — вздохнула она.

Уже во второй раз за день ей захотелось заплакать. Польдина же ответила фразой, которой они часто обменивались в детстве.

— А кто начал?

— Ты!

— Вот еще! Это ты сказала…

— Польдина!

Матильда тихо плакала, изредка всхлипывая, закрыв лицо руками. Ее удивленная сестра почти не сомневалась, что Матильда намазала глаза слюной, как это она часто делала в детстве, чтобы разжалобить родителей.

— Не будем больше говорить об этом, — согласилась она. — Лучше…

Но Матильда, повернувшись к стене, спросила:

— Что он говорил тебе обо мне? Да, что он мог тебе сказать? О чем разговаривали вы оба, здесь, в то время как я… как я…

Польдина тоже встала, но вовсе не для того, чтобы мерить мастерскую шагами. Она взяла рукоделие, подобрала моток серой шерсти, упавший на пол, направилась к двери, вышла и с достоинством спустилась по лестнице.

Когда Матильда обернулась, с уже высохшими глазами, было слишком поздно. Мастерская опустела. В ней даже не было ни небольших картин с крышами, которые отправили в Париж на выставку, ни тетрадей, которые мсье Жони наконец сумел унести домой, чтобы на досуге изучить их и написать предисловие.

Если Польдина никогда не плакала, то Матильда никогда не плакала долго. Она два-три раза всхлипнула, обнаружила, что у нее нет с собой носового платка, и вытерла лицо руками.

Ей больше не хотелось читать. Она вообще ничего не хотела делать, а между тем до сна оставалось добрых два часа.

Прошло несколько минут. Матильда хотела было сесть, но подошла к портрету сестры и перевернула его. Но не из-за ненависти и не для того, чтобы еще сильнее разжечь свою обиду.

Матильда ощущала потребность перенестись в другое время. Она вспомнила, например, прическу, которую тогда носила Польдина, розовое платье, которое, по сути, не было настоящим платьем, а старым халатом. Эммануэлю хотелось, чтобы одежда была розового цвета. Но такой в доме не оказалось, за исключением этого изношенного халата…