Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

Солдат говорил:

– У них внук всегда присматривает за бабушкой. Не отходит от нее целый день. Каждые полминутки проверяет, чтобы она, не приведи Господь, снова где-нибудь не потерялась. Мозги у нее уже набекрень, голова совсем не работает, но проворна как кошка.

Пожилой грустно отвечал:

– Мозг внутри человека выглядит что твой кусок сыра. Немного желтого, немного белого. И всякие канавки да загогулины. По телевизору это показывали. А болезни памяти? Ведь сегодня ученые уже знают, что причиной тому грязь. Это все от червей, заползающих внутрь и потихоньку поедающих мозговой сыр. Пока все там не начинает гнить. Иногда можно даже почувствовать запах гнили.

– Это не черви, – возразил солдат, – а микробы. Размером с пылинку. Даже с помощью увеличительного стекла их с трудом можно разглядеть, каждый час рождается несколько сот таких микробов.

Фима продолжил свой путь, размышляя над услышанным, чувствуя вонь гнилого сыра. Следующую остановку он сделал у лавки зеленщика. Прямо на тротуар были выставлены ящики с баклажанами, луком, салатами, мандаринами, картофелем, апельсинами. Над ящиками вились мухи и пара ос. Хорошо бы как-нибудь побродить по этим переулкам с Дими. Фима почти ощутил тепло пальцев мальчика, которые сжимала его пустая ладонь. И он попытался произнести те разумные слова, которые скажет погруженному в раздумья Челленджеру, когда они будут гулять здесь вместе. Несомненно, Дими увидит и то, что выпало из поля зрения Фимы, ибо этот мальчик наделен даром постижения сути вещей. От кого унаследовал Дими эту способность? Теди и Яэль всегда сосредоточены только на насущном, мирском, Барух вечно в своих побасенках да проповедях. Наверное, самое правильное – это переехать к ним. Начать с временного нашествия, десантироваться и закрепиться на плацдарме под предлогом малярного шабаша, что вот-вот накроет его квартиру, успокоить – мол, речь о каких-то двух-трех днях, самое большее – о неделе, он не будет обузой, охотно поспит на матрасе в каморке при кухне, где стоит стиральная машина.

И тут же примется стряпать, мыть посуду, гладить, в их отсутствие заботиться о Дими, помогать ему с уроками, стирать белье Яэль, чистить трубку Теди. Ведь эти двое почти не бывают дома, а вот он, Фима, человек свободный. А через несколько дней все привыкнут к новому порядку вещей. Убедятся в его преимуществах. Попадут в глубокую зависимость от домашних услуг, предоставляемых Фимой. И не смогут жить без него. Возможно, именно Тед, будучи человеком широких взглядов и начисто лишенным предвзятости, ученый с аналитическим умом, возможно именно он, разумный и логичный, первым увидит несомненную пользу, которую извлекут обе стороны: Дими больше не будет бродить день-деньской по двору, заброшенный, зависящий от милости соседей, страдающий от издевательства соседских детей, либо в одиночестве сидеть взаперти перед экраном компьютера. Тед же освободится от вечного своего бремени – быть с глазу на глаз с Яэль – и тоже почувствует себя свободнее. Что до Яэль, то ее реакцию трудно предугадать, вполне возможно, она лишь равнодушно пожмет плечами. Или беззвучно рассмеется, как это она умеет. А может, унесется прочь, в Пасадену, и оставит Дими на Теда с Фимой.

Последнее предположение наполнило душу Фимы приятным, теплым светом. Коммуна! Городской кибуц. Трое мужчин, три товарища, преданные и принимающие во внимание нужды друг друга, связанные узами взаимной симпатии, чутко прислушивающиеся друг к другу.

В Бухарском квартале бурлила лихорадочная жизнь – готовились к приходу Субботы. Домохозяйки несли наполненные доверху корзины с покупками; торговцы гортанными криками оповещали мир о своих сокровищах; ободранный пикап, похожий из-за разбитой фары на хулигана с подбитым глазом, маневрировал, пытаясь втиснуться в просвет между двумя не менее обшарпанными грузовичками. Когда ему это удалось, Фима порадовался, словно успех пикапа намекал на шанс, на некую перспективу, которая вот-вот распахнется и перед ним.

Бледный старик, по виду – выходец из Восточной Европы, сутулый, с глазами слегка навыкате, явно страдающий не то от язвы желудка, не то от какой-то неизлечимой болезни, толкал вверх по переулку детскую коляску, до отказа нагруженную бумажными пакетами и бутылками, сверху лежала газета, и ветер неторопливо перебирал ее листы. Фима украдкой глянул на заголовок, напечатанный большими буквами, протянул руку и осторожно засунул газету между бутылками, дабы газетные листы не разлетелись переполошенными птицами. Старик покосился на Фиму и сказал:

– Ну шойн[35].

Собака с рыжевато-желтыми подпалинами, поджав хвост, вкрадчиво подобралась к Фиме, обнюхала его брюки, но, не найдя ничего интересного, удалилась. “Ведь вполне возможно, – подумал Фима, – что этот пес – сын сына дочери дочки легендарного пса Балака, которую описал в своем романе великий Агнон[36], поведавший, как восемьдесят с лишним лет назад бешеный пес Балак наводил ужас на весь этот квартал, на все эти улочки-переулочки, пока сам не скончался в страшных муках и страданиях”. В одном из дворов Фима увидел развалины дворца, возведенного детьми из разнокалиберных сломанных ящиков. Чуть дальше, на стене синагоги, называвшейся “Избавление Сиона – Малый Храм общины уроженцев города Мешхеда, Иран”, взгляд Фимы уткнулся в надписи. “Помни день субботний, чтобы освятить его”. Фиме показалось, что “освятить” написано не совсем точно, что в ивритские буквы вкралась ошибка, но тут же потрясенно понял, что вовсе не уверен в своих грамматических претензиях. “Раввина Меира Кахане – во власть, а социалистам партии Маарах – пропасть вовеки!” “У клеветников да не будет надежды!” Фима вспомнил, что это из молитвенника, но так ли в подлиннике? “Да не будет…” Уж слишком архаично. И на сей раз он засомневался, что все написано правильно, поэтому решил, что дома непременно проверит. “Шуламит Алони во всем виновата, ведь она – подстилка Арафата”[37]. “Помни, ты – прах земной”. С этим напоминанием Фима полностью согласился и даже кивнул в знак согласия. “Рахель Бабаев – ничтожество”. Слева от этой надписи с сожалением прочитал: «“Мир сейчас” – расплата завтра». Но ведь он всегда знал, что необходима, как говорится, “глубокая вспашка”, чтобы идеи движения “Мир сейчас” овладели массами. Слова “Око за око” вызвали улыбку, и Фима задумался: что, собственно, подразумевал поэт? А дальше – про футболиста, любимца иерусалимцев, перешедшего играть в другой клуб: “Ури Малмильян – продатель, мать родную он продал!” Фима увидел особое обаяние в этом ПРОДАТЕЛЬ. Будто руку писавшего вело поэтическое вдохновение.

Напротив синагоги нашел себе пристанище крошечный магазинчик, просто ниша в стене, торговавший канцелярскими принадлежностями. Витрина была засижена мухами и испачкана следами клея, оставшимися от тех времен, когда окна крест-накрест заклеивали бумажными полосами, чтобы стекла уцелели во время бомбежек и артобстрелов. Напоминание об одной из войн, в которой страна одержала победу, но бесполезную – к миру эта победа так и не привела. За стеклом витрины громоздились разномастные блокноты, заросшие пылью, тетради с покоробившимися от времени обложками, тут же висела выцветшая фотография Моше Даяна[38] в полном генеральском облачении – одноглазый Моше Даян стоял перед Стеной Плача. Командующего Армией обороны мухи тоже не пощадили. Были там и линейки, и циркули, и дешевые пластмассовые пеналы с портретами морщинистых ашкеназских раввинов и мудрецов, сефардских знатоков Писания, в мантиях, расшитых серебром и золотом. Среди этого грошового изобилия Фима углядел толстую тетрадь в серой картонной обложке, она уж точно была из тех, какими пользовались писатели и мыслители предыдущих поколений. Фиму внезапно охватила тоска по его письменному столу, а следом пришло и отвращение к малярам, красильщикам и побельщикам, угрожающим размеренному течению его жизни. Через три-четыре часа протрубит рог, возвещающий наступление Субботы, закроются ставни. Суматоха, царящая на улицах, уляжется. Мягкая и прекрасная тишина, безмолвие сосен и камня соскользнет со склонов гор, окружающих город, и заполнит весь Иерусалим. Мужчины и мальчики в скромных праздничных одеждах, неся вышитые сумочки с талитом, спокойно и умиротворенно зашагают к вечерней молитве в маленькие синагоги, обильно рассыпанные по окрестным переулкам. Женщины, управившись с приготовлениями, зажгут свечи, а главы семейств с нежной восточной протяжностью примутся распевать благословения над вином в знак наступления Субботы. В каждом доме все его обитатели соберутся вокруг стола, накрытого к субботней трапезе: люди бедные, тяжко работающие, убежденные в необходимости исполнять заповеди предков своих, не докапываясь до сути непостижимого, люди, надеющиеся на хорошее, знающие, что им следует делать, всегда уверенные, что и власти предержащие тоже знают, что надлежит делать, и что делают они это с разумом и мудростью. Зеленщики, лавочники, торговцы, разносчики, подмастерья, мелкий чиновный люд, посредники, почтальоны, торговые агенты, ремесленники. Фима пытался представить повседневную жизнь обитателей этого квартала, проникнуться очарованием их Субботы и праздников. Он знал, что люди тут нелегким трудом добывают себе скудный хлеб, что они наверняка погрязли в долгах, в заботах о заработках, в мыслях о выплатах по ипотечной ссуде. И все-таки жизнь их виделась Фиме правильной, истинной, подлинной, исполненной покоя и тихой радости, каких ему самому не привелось никогда испытать и каких он так и не узнает до самой своей смерти. Ему до безумия захотелось оказаться в собственной комнате или, возможно, в роскошной гостиной своего отца в престижном иерусалимском квартале Рехавия, среди лакированной мебели, ковров, канделябров и бра во вкусе Центральной Европы, в окружении книг, фарфоровой посуды, хрустальных ваз, сосредоточиться наконец-то на самом главном.