Книга Рыдания усопших (сборник) - Людвиг Павельчик

Отвратительный писк будильника безжалостно вырвал меня из страны чудных грез, по просторам которой я прошатался всю эту воющую метелью ноябрьскую ночь, творя непотребности, за которые и во сне было стыдно. Собрав в слабый спросонья кулак всю волю, что была в наличии, я сбросил с работающего сейчас на два фронта сознания липкие останки сновидений и, опустив ноги на пол, постепенно обрел себя в реальности.

Сквозь заиндевевшее стекло мне, хоть и не без труда, удалось различить беснующиеся снаружи седые локоны непогоды, явно настроенной на расправу со мной, как только я осмелюсь покинуть свою берлогу в гуманном порыве достичь места работы. От больницы меня, правду сказать, отделяла лишь пара сотен метров, но эта мысль явилась мне слабым утешением – настолько раздражающе неприветливым казался сегодня окружающий мир. Бредя в ванную комнату и чувствуя себя безмерно несчастным, я все же нашел в себе силы порадоваться тому обстоятельству, что у меня теперь нет никакой жены, могущей, безусловно, дважды усилить любое негативное чувство. Нет-нет, не подумайте! Жены – это хорошее и, порой, полезное явление, но не здесь и не сейчас, когда и без того все обрыдло.

Запив чашкой чуть теплого, щедро разбавленного молоком кофе наспех проглоченные остатки какой-то вчерашней бурды и облачившись в приготовленный с вечера полосатый костюм из неизвестной мне толстой колючей ткани и такое же колючее пальто, я вышел в метель, тут же мерзкой визгливой собачонкой вцепившуюся мне в лицо.

Надо ли говорить, что расстояние до места работы, обычно преодолеваемое быстро и незаметно, превратилось для меня в этот день в марафонский забег, к финишу которого я пришел на последнем издыхании и проклиная минуту, когда решился на старт.

Но все это я рассказываю только для того, чтобы стало понятно, в каком именно настроении и самочувствии я переступил порог своего кабинета, представляющего собою странную смесь офиса, смотровой и кладовки. Горы бумаг на письменном столе, частично оставленных вчера мною, а в остальном наспех наваленных за ночь нерадивым медперсоналом, повергли меня в раздраженное уныние, а донесшийся до моего слуха чей-то дикий рев заставил меня излишне громко захлопнуть дверь.

Оглядевшись в поисках возможной жертвы, но никого, кроме уменьшенной бронзовой копии мрачного и ни в чем не повинного Дискобола, не обнаружив, я тяжело опустился в свое обветшалое кресло и воззрился на входную дверь, словно ожидая получить оттуда букет цветов в уплату за испытываемую мною досаду.

Однако представители достаточно хорошо изучившего меня за годы совместной служебной деятельности персонала и не думали, ведомые инстинктом самосохранения, нарушать мое утреннее одиночество, предпочитая делать вид, что не заметили моего прихода. Лишь где-то вдалеке, в конце коридора, слышались отдаваемые команды, да кто-то из пациентов размеренно долбил в стену своей палаты, добиваясь какой-то своей справедливости. Все как всегда. Тускло.

Вздохнув, я принялся к разбору нагромождений на моем столе, в чем, уверяю вас, крайне мало увлекательного. Счета, запросы, ответы на запросы, просьбы, отказы на просьбы, протесты по поводу отказов и тому подобная рутина. Электронный почтовый ящик пестрел сообщениями о том, кто и куда пытался сбежать за время моего отсутствия и как был за это покаран. Надо сказать, карание пациентов – наиболее излюбленный вид деятельности нашего персонала, поднятый им до уровня искусства. Я думаю даже, что большинство сотрудников для того лишь и устраиваются к нам, дабы получить свой маленький кусочек сладкой, как пастила, власти, на который им нигде более рассчитывать не приходится.

Имеется целая система санкций и репрессивных мероприятий, призванная поддерживать порядок в нашем угрюмом учреждении. Система годами выпестованная и лелеемая, как позднее дитя, но созданная, по сути, лишь для синтеза чувства собственной значимости в головах средних медицинских работников, что, впрочем, не идет в разрез с всемирной практикой пыток и казни. Ведь существуют же виселица, электрический стул, гильотина, топор, смертельная инъекция и просто пуля при столь явственном единстве цели – человеческой смерти. Заметьте, все перечисленное придумано и введено в практику «высокими умами», сиречь политиками и власть имущими, соревнующимися в изощренности… Что уж тут говорить о медицинском персонале психиатрических клиник, лишенном возможности воплотить в жизнь свои «передовые идеи» и вынужденном, пусть и не всегда, придерживаться рамок закона, душащего порой в корне всякую инициативу?

Постепенно я добрался до папок с документами вновь поступивших. Сегодня их было всего трое, от чего на душе несколько потеплело.

Первые две папки ничего для меня интересного не содержали – наркоман, в отчаянном порыве обрести «хлеб насущный» приставивший нож к горлу какой-то кассирши и этой самой кассиршей обезвреженный, да дамочка средних лет, в шизофреническом приступе возомнившая себя предметом вожделения главы своего поселка и, поскольку этот глава совершенно подлым образом сего факта не признал, спалившая ворота в его заборе, не подозревая, что стоимость ворот в деньгах и цена в годах, которую придется за эти ворота заплатить, едва ли сопоставимы…

Третья история, на первый взгляд, также на экстравагантность не претендовала. Убивший свою жену человек перепугался и пришел с повинной, путем симуляции психического заболевания пытаясь добиться к себе снисхождения и замены тюремного заключения на несколько более мягкий режим психиатрической клиники. Один из тех случаев, которые сотнями хранятся на пыльных полках больничного архива и моей памяти. Скучных случаев.

Однако же, углубившись в коряво изложенное сотрудником полиции повествование, я усомнился в правильности моей первоначальной оценки. Я не могу сейчас сказать, что насторожило меня во время чтения: то ли множество неясностей в этой повести, то ли явная, сквозившая между строк растерянность писавшего. Я понял одно – случай рядовым не был. Он не был рядовым уже потому, что заинтересовал меня, а это при моем опыте и обусловленной им эмоциональной резистентности к различного рода загадкам было довольно необычно. Впрочем, психиатров тоже никто не застраховал от психических проблем, и я не мог с должной уверенностью сказать, что мой внезапно пробудившийся интерес к описываемому делу не был вызван одной из них. Более того, я это очень даже допускал, а посему решил немедленно услышать изложенную на бумаге историю из первых уст, чтобы исключить или подтвердить мои подозрения. Поэтому я, нажав кнопку селектора, попросил привести ко мне этого человека, оговорив, что, ежели тот спит, то будить его не следует, дабы с первых часов пребывания не отвратить от сотрудничества со мной, которое имеет первостепенное значение для успеха экспертизы.

Пока указание мое выполнялось, я еще раз пробежал глазами полицейский протокол, из которого можно было заключить следующее:

Четыре с небольшим месяца назад, где-то в начале июля, некий Герман Аше обратился в полицию с заявлением об исчезновении его жены, Мартины Аше, которая, якобы, вопреки своему обыкновению просто не вернулась с работы, чем расстроила любящего супруга до глубины души, которой он в ней не чаял. Игнорируя сальные замечания полицейских, для которых расклад был изначально предельно ясен и не последовав настоятельным советам последних, рекомендовавших начать поиски пропавшей половины с борделей и прочих злачных мест, в коих та-де пыталась снискать некоторую прибавку к своему скромному секретарскому жалованию, убитый горем супруг продолжал настаивать на принятии стражами порядка самых интенсивных мер по его проблеме. В итоге, по истечении недели со дня исчезновения, требуемые мероприятия все же были проведены, пусть и не с таким тщанием, которого добивался бедолага. А поскольку мнение видавших виды полицейских касательно морального облика пропавшей ни на йоту не изменилось, надо ли говорить, что «поиски» так ни к чему и не привели? Итак, дамочка осталась числиться «в угоне», а супруг ее пребывать в, что называется, подвешенном состоянии, не будучи, собственно, ни мужем более, ни официальным вдовцом до сих пор. Супружеское гнездо – солидных размеров особняк в одном их отдаленных и мало популярных а, следовательно, и столь же мало посещаемых районов города, осиротело, и в его окнах, чуть освещенных по ночам какими-то слабосильными источниками фотонов, можно было лишь изредка заметить мелькающий силуэт утратившего на фоне переживаний покой и сон хозяина, продолжавшего одиноко населять бывшее когда-то таким теплым и приветливым, а ныне словно выцветшее и потухшее жилище.