Книга Дело Арбогаста - Томас Хетхе

— Возможно, и допросы вы проводили по той же методе… А соответствует ли действительности, будто вы сказали однажды Гансу Арбогасту: “Сидеть будете, пока не признаетесь, да и потом — тоже?”

— Нет! Я категорически отрицаю, что оказывал на обвиняемого какой бы то ни было нажим. Допросы проходили спокойно, по предписанной процедуре. И, кстати уж, подозреваемый признавался лишь в том, относительно чего мы предъявляли ему неопровержимые улики. Тут уж сорвался Арбогаст.

— Вы выдавили из меня признание!

Он вскочил с места, вцепился обеими руками в край стола.

— Гнусная ложь, — не повышая голоса и не глядя на обвиняемого, возразил прокурор.

— Тогда сначала присягните — и повторите то же самое под присягой!

Судье пришлось призвать обвиняемого к порядку. Успокаивал его, как мог, и Клейн. Наконец Арбогаст сел на место.

— Вам никто слова не предоставлял, господин Арбогаст, — предостерег его судья Линднер, — и если вы не образумитесь, я буду вынужден удалить вас из зала. Я предлагаю вашему адвокату детально изложить претензии к следствию и методам его ведения, о чем он упоминал уже накануне. Надеюсь, вы не против?

Арбогаст сконфуженно кивнул. Он пытался совладать с дыханием и сидел, намертво переплетя пальцы обеих рук.

— Времена изменились, — приступил к делу Ансгар Клейн.

— Разве вам не кажется, что все тогда были слишком предубеждены против предполагаемого полового извращения, чтобы трезво рассуждать об альтернативных версиях происшедшего?

Эстерле решительно покачал головой.

— Нет, не кажется. Категорически не кажется.

Даже не глядя на Арбогаста, Клейн почувствовал, что тот опять заерзал на месте. Хуже того: Арбогаст принялся что-то бубнить себе под нос. Адвокат положил подзащитному руку на плечо, и этот жест подействовал все-таки успокаивающе.

— Господин Эстерле, мой подзащитный утверждает, будто профессор Маул в ходе первого суда демонстрировал некую окровавленную рубаху. Это соответствует действительности?

— Нет, не соответствует. О рубахе я впервые прочел в статье господина Сарразина, опубликованной в “Бунте”.

Эстерле кивнул в сторону зала, в точности указав место, где сидел сейчас Сарразин.

— Однако в материалах и вещественных доказательствах имеется рубаха, которую отправляли на анализ на предмет наличия следов крови.

— Это совершенно выпало у меня из памяти.

— И в обвинительном заключении 1955 года рубаха фигурирует в качестве одного из уличающих вещественных доказательств, — подключился к допросу судья Линднер.

— Может быть. Но у меня о ней разве что какие-то смутные воспоминания.

— Но вы можете исключить, что эта рубаха так или иначе фигурировала в ходе процесса?

— Я категорически исключаю возможность того, что эту рубаху демонстрировали в зале суда.

— Вы здесь теперь не прокурор, вы свидетель, вам следует придерживаться фактов, а не оценивать их, — резко бросил Клейн.

— Господину обер-прокурору это известно, — кротко прокомментировал судья. — Он знаком с уголовно-процессуальным кодексом.

— Вот только не придерживается его статей!

— Я изложил факты в том виде, в каком они мне запомнились, а на это я имел право как свидетель.

— У защиты больше нет вопросов! Клейн явно злился.

Судья кивнул представителям обвинения, призывая их приступить к допросу.

— Как, собственно говоря, вы пришли к умозаключению о том, что убийцей Марии Гурт может оказаться тот же человек, который совершил убийство другой женщины, тело которой было обнаружено примерно в том же месте раньше?

Этот вопрос задал доктор Куртиус.

— Это общеизвестная психологическая ситуация: преступник возвращается на место преступления.

— В таком случае следовало бы распустить уголовную полицию. Достаточно расставить на местах преступления людей с сачками — так оно и дешевле будет, — пробормотал Клейн достаточно громко, чтобы его расслышали в зале.

Оттуда и впрямь донеслись смешки.

— Теперь я должен сделать замечание вам, господин адвокат. Будьте серьезнее!

— Но поймите и меня! Четыре года мне пришлось вести отчаянную борьбу, причем бесплатно. Я запустил практику, подрастерял клиентуру — и все для того, чтобы вытащить этого несчастного из каторжной тюрьмы. А все потому, что дело тогда вели черт знает как и строили следствие на пошлых прибаутках!

— Это — сознательное искажение истины и принижение результатов нашей деятельности. Данный человек в высшей степени подходил на роль главного подозреваемого. — Эстерле впервые обратился непосредственно к адвокату. — Хотя Арбогаст и отрицал умысел на убийство, он однако же признался в том, что сдавил женщине шею, набросившись на нее сзади. Он заявил даже, что такой опыт имелся у него и ранее. Женщины, мол, от этого проявляют большую прыть.

— Вам никто не давал слова, господин свидетель!

Клейн только покачал головой, да и у обвинителей не нашлось новых вопросов к свидетелю. Судья отпустил Фердинанда Эстерле.

Напоследок вызвали Гезину Хофман, которую надо было допросить главным образом о том, в каких условиях были сделаны ею снимки на месте обнаружения трупа. Она рассказала о том, как мать разбудила ее в тот день спозаранок, потому что полиции срочно понадобился фотограф, как за ней заехали, как доставили ее на место, где она сразу же увидела в темных кустах белое женское тело.

— Это зрелище вас шокировало?

— Нет, отнюдь.

Шокировал Гезину, казалось, как раз только что заданный вопрос.

— Расскажите о своих впечатлениях поподробнее.

— Она была такая красивая.

Словно в поисках подтверждения этих слов Гезина быстро посмотрела в сторону Арбогаста, и тот спокойно и благожелательно кивнул ей. Он-то знал, какова была Мария.

— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил судья Линднер.

Гезина Хофман посмотрела на него долгим взглядом светло-зеленых глаз и только потом ответила:

— Этого в двух словах не опишешь. Тогда было холодно и сыро, и все же Мария лежала так спокойно, словно все ей было нипочем, словно время над ней не властно.

— А вам самой в это время сколько было — семнадцать?

— Да, семнадцать. Совсем недавно исполнилось.

Она строго кивнула. Арбогаст смотрел на нее явно заинтересованно, как, пожалуй, ни на кого другого в ходе процесса. Особенно увлекли его ее губы, готовые, кажется, в любой миг раскрыться в улыбке, но тут же становящиеся серьезно поджатыми. На щеках у нее был едва заметный пушок.

— Все же несколько странно, что к изготовлению таких снимков привлекли столь юную особу.