Книга Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - Василий Молодяков

Миф о прозорливости Сталина надо было внедрить в массовое сознание. Поэтому 31 августа Молотов заявил на сессии Верховного Совета СССР в связи с ратификацией договора: «Следует, однако, напомнить о том разъяснении нашей внешней политики, которое было сделано несколько месяцев тому назад на XVIII партийном съезде… Т. Сталин предупреждал против провокаторов войны, желающих в своих интересах втянуть нашу страну в конфликт с другими странами… Т. Сталин бил в самую точку, разоблачая происки западноевропейских политиков, стремящихся столкнуть лбами Германию и Советский Союз. Надо признать, что и в нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали об этой провокаторской работе наших врагов. Т. Сталин, учитывая это обстоятельство, еще тогда поставил вопрос о возможности других, невраждебных добрососедских отношений между Германией и СССР. Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы. (Смех.) Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение т. Сталина блестяще оправдалось». (Бурная овация в честь тов. Сталина.)

Разумеется, требовалось ответить и тем, кто «с наивным видом спрашивает: как Советский Союз мог пойти на улучшение политических отношений с государством фашистского типа?». Ответ у Сталина и Молотова был готов: «Вчера еще фашисты Германии проводили в отношении СССР враждебную нам внешнюю политику. Да, вчера еще в области внешних отношений мы были врагами. Сегодня, однако, обстановка изменилась, и мы перестали быть врагами. Политическое искусство в области внешних отношений заключается не в том, чтобы увеличивать количество врагов для своей страны. Наоборот, политическое искусство заключается здесь в том, чтобы уменьшить число таких врагов и добиться того, чтобы вчерашние враги стали добрыми соседями, поддерживающими между собой мирные отношения. (Аплодисменты.) История показала, что вражда и войны между нашей страной и Германией были не на пользу, а во вред нашим странам… Советско-германский договор о ненападении кладет конец вражде между Германией и СССР, а это в интересах обеих стран. Различие в мировоззрениях и в политических системах не должно и не может быть препятствием для установления хороших политических отношений между обоими государствами… Главное значение советско-германского договора о ненападении заключается в том, что два самых больших государства Европы договорились о том, чтобы положить конец вражде между ними, устранить угрозу войны и жить в мире между собой… Недовольными таким положением дел могут быть только поджигатели всеобщей войны в Европе, те, кто под маской миролюбия хотят зажечь всеевропейский военный пожар… Только те, кто хочет нового великого кровопролития, новой бойни народов, только они хотят столкнуть лбами Советский Союз и Германию, только они хотят сорвать начало восстановления добрососедских отношений между народами СССР и Германии». Не удивительно, что Риббентроп сразу же позвонил Шуленбургу и велел передать Молотову, что «горячо приветствует сказанное», «чрезвычайно обрадован» содержанием речи и ее «предельной ясностью» (7).

Пакт нормализовал отношения между естественными геополитическими союзниками, нарушенные в угоду идеологическим факторам. Весной 1933 г., вскоре после прихода нацистов к власти, сменовеховец Николай Устрялов замечал: «База мирных и даже дружественных германо-советских отношений обусловлена вескими объективными факторами, экономическими и политическими. Не так легко эти факторы изменить и эту базу разрушить» (8). Откликаясь на заключение пакта шесть с лишним лет спустя, французский посол в Москве Поль-Эмиль Наджиар писал своему коллеге в Варшаве Леону Ноэлю: «Гитлер, не колеблясь, решился на поступок, который Бек, обеспеченный нашей гарантией, отказывался совершить. Он примирился со Сталиным, несмотря на все то, что он говорил или делал против СССР, и на основе реальных фактов давних отношений между двумя странами повел разговор с новой Россией как держава с державой» (9).

Однако диктаторы так и не поверили друг другу, видя в договоре не более чем гарантию временной передышки, способ выиграть время. Гитлер обеспечил себе благожелательный нейтралитет СССР на время польской кампании и избежал англо-франко-советского «окружения» (но не войны с первыми двумя державами, как все же надеялся). Сталин удовлетворил свои территориальные претензии к Польше, приблизившись к границам бывшей Российской империи, и смог нанести решающий удар Японии на Халхин-Голе, точно зная, что ей никто не придет на помощь. Но оба были уверены, что в будущем им предстоит смертельная схватка. Гитлер так и не отказался ни от «древнего тевтонского продвижения на Восток», ни от идеологических предубеждений и атлантистских иллюзий. Сталин тоже не оставил идею советского доминирования в Восточной Европе и на Черном море, даже если и не думал в тот момент о «мировой революции».

А как же геополитика, которую в СССР упорно называли «фашистской»? В отношении Гитлера приведу суждение Стефана Цвейга, разбиравшегося в таких вещах ничуть не хуже записных политологов: «Гитлер сам по себе был малоспособен к усвоению новых идей, однако с самого начала он обладал инстинктом усваивать все, что могло служить достижению его целей; поэтому „геополитика“ для него означала и полностью исчерпывалась политикой национал-социалистов, и он пользовался ее услугами лишь настолько, насколько это могло отвечать его замыслам… Благодаря понятию „жизненного пространства“ он, наконец, обрел „философское“ обоснование для своих откровенно агрессивных устремлений — формулу, кажущуюся бесхитростной из-за возможности трактовать ее как угодно, в случае успеха способную оправдать любую аннексию и любой произвол этической и национальной необходимостью» (10). После войны Хаусхофер заявил допрашивавшим его американцам, что учил Гитлера геополитике, но фюрер ее «никогда не понимал» (11).

Сталин оказался более прозорливым геополитиком, чем Гитлер. Карл Шлегель даже сказал: «Советская внешняя политика давно уже более или менее планомерно следовала принципам имперской геополитики — возможно, вообще единственной геополитики умеренного, а не чрезмерного „собирания“ собственной территории. В отличие от фантастов мировой революции и классовой схемы и в противоположность гитлеровской идеологии „жизненного пространства“, Сталин был единственным, кто не пренебрегал классическими максимами консервативной геополитики. С этой точки зрения не столь уж неправдоподобными кажутся слухи о том, что Карл Хаусхофер якобы был геополитическим советником Сталина» (12).

Для Советского Союза пакт с Германией был важен сразу по многим причинам. Во-первых, избавив нашу страну от угрозы немедленного участия в европейской войне, он дал ей почти два года передышки, «значительную свободу рук в Восточной Европе и более широкое пространство для маневра между воюющими группировками в собственных интересах» (13). Правда, после нападения Гитлера на СССР видный японский аналитик Фусэ Кацудзи отнес отказ Сталина от «ленинской политики поддержки буферных государств на западных границах России» к числу его главных ошибок (14). Во-вторых, пакт оставил в изоляции Японию — на тот момент единственного действующего военного противника — и вызвал сильнейший кризис в ее руководстве. В-третьих, пакт вывел СССР из состояния международной изоляции, в которой он находился со времени Мюнхенской конференции. В конце 1938 г. Муссолини заявил: «То, что произошло в Мюнхене, означает конец большевизма в Европе, конец всего политического влияния России на нашем континенте» (15). С Дальнего Востока ему вторил Фусэ: «Великое унижение, испытанное Советским Союзом в результате его отстранения от Мюнхенской конференции, оказало мощное воздействие на Кремль, вожди которого оторвались от подавления внутренней оппозиции, осознав, до какой степени упал международный престиж их страны» (16). Теперь московские остряки, еще осмеливавшиеся острить, с полным правом говорили: «Спасибо Яше Риббентропу, что он открыл окно в Европу» (приведено в мемуарах Хильгера).