Книга Рондо - Александр Липарев

После зимней спячки время в этом краю поспешало, торопилось, события, которым следовало идти в очередь, наползали друг на друга. Вот на озере плавает сугроб, а жара стоит летняя. Валентин предупреждал:

– Подождите, скоро комар народится, тогда…

Работать старались по ночам, когда попрохладнее. Солнце ныряло за горизонт, но не успевало стемнеть, как оно опять показывалось почти в том же самом месте. Поэтому ходили маршрутами, копали шурфы, бурили неглубокие скважины светлыми ночами. И однажды действительно народился комар. Произошло это всего за один день. В тайгу пришли настоящие хозяева этих мест – летающие вампиры самых разных размеров: от крошечного мокреца, которого и разглядишь-то не сразу, до деловитого комара, усердно пробующего хоботком всё, на что он садился. Комары покрывали спины, плечи, колена людей сплошным поблескивающим панцирем – стоило лишь на миг замереть.

Самолётик прилетал через каждые пять-семь дней и перебрасывал отряд на другую точку. На новом месте опять копали, брали пробы, бурили. Буровым станком служил приспособленный для этого движок бензопилы «Дружба». Старый, разболтанный, его больше ремонтировали, чем использовали по назначению, но, тем не менее, дырок в местах своего пребывания отряд насверлил много. Агрегат трещал мотоциклетом на всю округу и плевался синим дымом. Закончив дырявить землю, пришельцы начинали пытать её током. Один на приборе снимал замеры, а двое, уходя от него в противоположные стороны, растягивали жёсткие чёрные провода.

Край, куда они попали, – край мокрый, чуть низина – зелёное болото, чуть повыше – бурый торфяник, поросший всякой там морошкой, брусникой, кустарниковой мелочью и одинокими чахлыми лиственницами. А самые приподнятые места были сложены белым, похожим на сахарный, кварцевым песочком. Песок покрывали лепёшки ягеля. Сухой мох хрустел под ногами и рассыпался белой трухой. Но главным украшением этих песчаных увалов была тайга. Ласковая, она проглядывалась далеко вглубь, деревья не жались одно к другому, а сохраняли меж собой учтивую дистанцию. Эдакий симпатичный бор из детской сказки. Здесь больше всего росло лиственниц. Их стволы закручивались винтом, сучья корявились словно деревья страдали от тяжёлой доли. Это их так корёжило ветром и морозом. Чай, тут не Сочи. Много сухих закрученных стволов валялось на земле, много их было притоплено в реках – торчали одни макушки. А иногда, сцепившись крючками сучьев, они перегораживали реку от берега до берега, и далеко вокруг слышалось ворчание быстрой воды, преодолевавшей несложную преграду.

Мите нравился дух северного рационализма. В городской жизни много лишнего, глупого. И часто бывает сложно разобраться, что по делу, а что мусор. А здесь, в тайге, всё просто: лиственница отжила своё, упала и гниёт – это так и надо. А разбитый фанерный ящик, брошенный сейсмиками, – это чужое, не к месту, как клоунада во время серьёзного разговора. А сколько мусора, оказывается, городят по радио. Дома не замечаешь, а здесь стоит только включить «Спидолу» – без новостей жить всё-таки тоже нельзя – и с души воротит. Слова бутафорские, радость фальшивая, торжественность, патетика, как в спектакле дилетантов из колхозной художественной самодеятельности. Удивительно, до чего же в окружении болот и озёр это отчётливо понимаешь, а дома всю эту муру проглатываешь, как должное.

Гнус ел людей, люди работали и питались тем, что давала охота и рыбалка. Несмотря ни на что, Митя не мог отказать себе в расслабляющем душу уединении. В свободное время он уходил подальше от лагеря, чтобы на этой тысячекилометровой равнине остаться совсем одному, чтобы никого не слышать. Он наслаждался тишиной, создаваемой шёпотом деревьев, ворчливым бормотанием реки, осторожным птичьим пощёлкиванием, несмолкаемым зудом комаров. Митя чувствовал, что со всех сторон, из-под корней, из-за кустов, из-под коряжек, из норок – отовсюду за ним следят внимательные и насторожённые глаза. Для их обладателей, свалившийся с неба человек, был самым жестоким и непредсказуемым зверем. От него шёл неприятный запах резиновых сапог, горелого дерева, табака, бензина. То, что сейчас он мирно щиплет голубику, ничего не значит. Попадись ему только… Митя хотел бы, но не мог считать себя законным таёжным жителем. Он был просто временно допущенным.

Короткое сибирское лето катилось к концу. На тоненьких кедрах созрели по одной-две шишки, морошка сменила красный цвет на жёлтый, и как только по ночам ударили заморозки, гнус резко пошёл на убыль. Но днём ещё было тепло. Всё живое готовилось или к долгой спячке, или к тяжёлому зимовью. Отряд Спиридонова завершал полевой сезон.

Отправление на базу по непонятным причинам задерживалось, и каждый убивал время по-своему. Митя прогуливался по деревянным тротуарам Нижневартовска, напоследок ещё раз соприкасаясь с его правильной простотой. Север готовился к зиме. На реке разгружали баржи с продуктами, материалами, горючим, чтобы хватило до следующей навигации. Разные учреждения и просто жители запасались углём, дровами. Всё делалось споро, без крикливой неразберихи. Даже бездомные псы в предчувствии суровых дней перестали носиться по улицам, а стояли кучками.

«Вот есть же кусочек земли, где всё рационально, правильно, где нет места «отдельным недостаткам», где люди к людям относятся с уважением. Надо бы каждого испытать Севером. Поживёт человек здесь, и сразу станет ясно, что он из себя представляет».

Городу такие мысли нравились. Митя продолжал сравнивать местный край со своим домом и всё больше поражался, как много лишнего существует на белом свете. Надо жизни учиться здесь. Город и с этим был согласен. Так они тешили друг друга, пока Митя дорогой к аэропорту не вышел на задворки.

Над воротами, которые вместе с высоким забором полностью скрывали некое городское хозяйство, на фоне серого с бледно-голубыми прогалинами неба морщилась полоса старой линялой материи. Посеревшие буквы на синюшном, бывшем красном, лозунге, не имея сил громогласно, как требовалось, призывать, вяло бормотали: «Вперёд к победе коммунизма!». Сколько по всей стране понавешено таких кусков текстиля, но именно этот – самый унылый и невзрачный изо всех унылых и невзрачных вызвал в Митиной душе нечто похожее на взрыв негодования. Грубая и пошлая реальность бесцеремонно разрушала, сочиняемую с самого утра, светлую сказку. Лозунг нагло подразумевал, что совершенна лишь идея, ради которой он повешен, а всё остальное, включая этот край, этот город, человека, природу, ущербно. При этом сам он начисто проигрывал именно природе.

«Господи! Ну здесь-то, в этих местах… Ни к селу, ни к городу. Какой, к чёрту, коммунизм?»

Взрыв в нём прогремел с такой силой, что проснулся его дух противоречия. Теперь ничто не могло спасти великую цель, великую идею, великое учение. Всё моментально перевернулось с ног на голову. А может быть, как раз наоборот – с головы стало на ноги? Митино негодование расширялось во все стороны со скоростью мысли, поочерёдно распространяясь на тех, кто повесил линялый призыв, кто велел его повесить, кто придумал текст, кто агитирует, призывает, кто этим своим коммунизмом проел людям плешь. Досталось и тем, кто коммунизм выдумал. Настроение испортилось, и Митя повернул обратно.

Первый раз в жизни он насытился полем до отвала. Раньше он успевал соскучиться только по асфальту, по переполненным автобусам, по своим любимым местам в городе. Теперь это ушло на второй план. Теперь у него имелась семья, имелся свой дом. Тёща и уже вернувшаяся из командировки жена окружили его заботой и вниманием, о каких едва ли мог мечтать самый капризный султан. Митя блаженствовал и ещё выше взмывал над бренной поверхностью планеты. Он был не против, чтобы так продолжалось всегда, но, к сожалению, хорошее обязательно когда-нибудь кончается. Это несчастья могут тянуться вечно, а хорошее погибает под гнётом однообразия. Оно трётся об «одно и то же», как об наждак, и стирается в ничто. Несчастья же, очевидно, изготовлены из более прочного материала.