Книга Ярмарка - Елена Крюкова

Старик Матвеев открыл дверь. Высунулся в ночь, в снег.

Черные пожарищные доски торчали, как сломанные ребра, из сгоревших стен того, что недавно было их домом.

Так и живем на пепелище. так и будем жить. Все равно скоро умирать.

– Эй! Пушкин!..

Снега вокруг молчали. Дома и сараи, деревья и гаражи молчали.

– Эй, Пушкин! Где ты…

Далеко, за звездами, взлаяла собака.

Лида высовывалась из-за плеча старика Матвеева. Вздыхала. Вдыхала морозный, колючий воздух.

– Простынешь, Васенька… Давай домой… Почудилось тебе…

– Нет, не почудилось! – Матвеев упрямо вздернул голову. – Я что, слепой, что ли! Говорю тебе: Пушкин настоящий, собственной персоной!

Они оба стали тихо звать в темноту:

– Пу-шкин!.. Пу-шкин!..

Что-то чернело в притоптанном снегу. Старик Матвеев, осторожно ступая тапочками по хрусткому алмазному снегу, подошел.

Маленький черный человечек в черном потертом ватнике лежал на искристом снегу, скрючившись. Он лежал так, как лежит ребенок в животе у матери. На черном, будто обгорелом, будто деревянном, личике играла, шевелилась червячком кривая, косая, мерзлая улыбка. К груди человечек скрюченными ручонками прижимал, как ребенка, пустую бутылку из-под водки.

– Эй… Пушкин!.. – Старик Матвеев наклонился. Затряс человечка за плечо. – Вставай! Замерзнешь…

– Тихо, Васенька, не буди его, – сказала старуха Лида. Губы ее тряслись. – Тихо… уже не буди, слышишь…

4

Звезды прожигали черный широкий платок ночи, и ночь была вся дырявая, ветхая, прожженная насквозь, такая старая и бедная старуха-ночь.

На задворках, в ночи, около старых сараев, стоял Федор Михайлов, пьяный в дымину, и сжигал на костре все свои холсты.

Он стоял на задах, около зимних дряхлых сараев, и бросал в огонь одну картину за другой. Смеялся беззубо, когда видел, как пламя обнимает им самим закрашенный холст. Под звездным безумным небом. В безумный мороз.

В ночи, что бывает один раз в жизни.

А потом, после ночи такой, только смерть бывает.

Картины горели. Потрескивал холст. Он исправно, старательно горел и с лица и с изнанки.

Горела вся его жизнь; вся его душа.

– Гори, гори, ясно… – Безумная беззубая улыбка взошла на его сморщенное, гладко выбритое лицо. Он побрился к празднику: ведь сегодня такой праздник, такой… – Чтобы… не погасло…

Трещали, охваченные огнем, подрамники. Чернели, обгорали рамы. Не так много у него было багета – не на что было багет купить; но какие-то, особо любимые, холсты он все в долгой жизни в рамы одевал. Вот эту… Божью Мать… в тонкую, черную с золотом, раму…

Напротив костра стоял, выгнув тощую спину, тоскливо, хрипло, будто клянчил милостыню пьяный бродяга, мяукал кот.

– Гори, гори, моя звезда!..

Он запрокинул голову, поднял над лицом бутылку, зажатую в кулаке, и крепко, жадно отхлебнул из горла.

– Ах-х-х-х, водочка… Ты моя отрадочка… Звез-з-зда любви приве-е-етная!..

Осталось совсем немного. Две картинки… или три?..

Как хорошо жечь жизнь. Как хорошо прощаться. Облегчаться.

Легко и хорошо, и ничего больше нет. Ничего.

Свободен. Легкий, как ангел! И свободен.

Как это он раньше не догадался?

– Ты у м-м-меня… одна заве-е-етная… др-р-р-ругой не будет… ни-ког-да…

Оглянулся. Взял в руки холст с женщиной, что держала в руках шар чистого света. Бережно, осторожно, как в колыбель, положил в огонь.

Обжег себе руки; запахло паленым.

– Шкуру свою сжег… А-а-а-ах, все мы звери… Всех изжарят… и сожрут… и только косточки захрустят…

Еще глоток из бутылки сделал. Задвигался кадык.

По лицу его текли слезы, но он улыбался, светил в ночные, великие снега беззубыми деснами.

И тут из-за сарая, издалека, послышался хруст.

Скрип снега.

Хрип-хрип. Хрусь-хрусь. Хрр… хрр…

Хрясь-хрясь.

Ближе хруст морковки. Ближе.

Федор качнулся и медленно, держа бутылку в поднятой над сугробами руке, повернулся.

К нему по двору, увязая, утопая в снегу, шла Мария.

Он не узнал ее. Он подумал: вот идет ко мне бродяжка, какая побитая, чуть ли не босая, вся расхристанная. Угостить ее водкой, что ли?

Она подходила ближе. Все ближе.

Хрусь… хрусь…

Увидела огонь. Костер. Увидела горящие холсты.

И – бросилась, падая, протягивая вперед руки, опять вставая, катясь в снегу, окуная в снег орущее лицо, ползя, вперед, к костру, скорей, успеть, – и доползла, и выхватила из огня последний холст, что Федор в огонь положил. Холст еще не успел сгореть. Женщина, плача, стоя на коленях в снегу, обнимала, целовала холст, как живого человека.

Бродяжка подняла к Федору перемазанное сажей лицо.

– Машка… Рваная рубашка… – прохрипел Федор изумленно.

– Фединька, что ты делаешь…

Федор поднял Марию из снега, ухватив под мышки.

– Хочешь водки?

Он протянул ей бутылку. Подсунул к лицу.

– Глотни!

Мария сделала глоток, и ее вырвало прямо на снег.

– Эх, мать! – крикнул Федор и размазал по лицу соленую жижу. – Мать-перемать! Ты беременная у меня, что ли?! От меня, что ли?! Или от кого другого?! От Святого Духа, старушка моя?! А-а-а-а?!..

Захохотал громко, хрипло.

Допил, что оставалось в бутылке. Бросил бутылку в костер.

Крепко, крепко обнял Марию.

Так стояли.

Плакали.

Покрывали нежными, солеными поцелуями холодные лица друг друга.

– Что ревешь-то, коровушка моя… Живой огонь – правда, это же лучше, чем свечи?.. Свечи надо покупать… а огонь – бесплатный… х-ха-а-а… жги хоть всю ночь… только дров подбрасывай… Вот – бревно!.. – Он постучал себя по груди. – Такое крепкое, сухое, старое бревно… Машка, а?.. Хочешь – себя в костер брошу… сожгу?.. Зато ты согреешься… ручки твои согреются, ножки…

Мария поднимала к Федору, как к солнцу, мокрое лицо.

– Федя… Фе-дя-а-а-а!..

– Ма-шень-ка… С Новым годом тебя. Слышишь, куранты бьют?.. А мы – уже пьяные… мы – молодцы…

Он поцеловал ее в шею.

Замер.

Мариина шея была голая и пустая. Голая… и пустая.

– Машуль… А где – хрустали мои?.. А?..

Она, плача, провела пальцем по его гладкой щеке.