Книга Третий прыжок кенгуру (сборник) - Вл. Николаев

Но, как говорится, всему бывает конец. Скатились мы с крылечка, дрожащими руками отпер я машину и к заднему сиденью. Отбросил футляр – мать моя, буквенные рычаги ощеривавшимся ежом и между ними ядовитый табачный дым волнами ходит. Жуть, жуть, жуть.

– Вот, – говорю дрожащим голосом, – смотри.

Тот протяжно присвистнул и скомандовал:

– Быстрее к Баландини. Такое сечет один он. Без него хана.

Только на «здрасте»

Назвал адрес. И я опять помчал, будто никаких инспекторов и никаких светофоров нет. И опять мысль: а вдруг у этого, как его, Баландини перерыв, заболел, уехал, как и мой мастер. Делюсь соображениями с добрым спутником. Тот свое:

– Никаких волнений-эмоций, Баландини всегда на месте. Это великий человек. Изобретатель, ученый, двигатель прогресса, заслуженный деятель науки и техники, Кулибин наших дней. Не какой-нибудь мастер – золотые руки. Еще и золотая голова. Без трепа, на полном серьезе. Раз ты мне уважение сделал, значит, я твой до гроба. Таков мой принцип. Жить надо только среди верных людей. Или без людей вообще. Но это неосуществимо.

Подъехали к узорчатым металлическим воротам с вахтерской проходной. В окошечко выглянул вохровец в полной форме. Примечательной особенностью его внешности были черные как смоль буденновские усы. Лицо строгое-строгое – не подступись, важнейший объект бережем, муха не пролетит.

Мой попутчик высунулся, сделал ручкой, под усами заиграла улыбка, и обе половинки массивных многотонных металлических ворот гостеприимно разъехались в противоположные стороны.

– А пропуск? – забеспокоился я.

– Не признаю, – чеканит «метр с кепкой», – везде «на здрасте».

Невольно смерил я удивленным взглядом нового знакомого. Вроде бы и глянуть не на что, а поди ты. Бывает, бывает в нашей сумбурной действительности. И не такое случается.

На пустом месте, буквально на пустом месте вырастает вдруг такая значительность, задираешь голову, будто на шпиль Останкинской башни. Сам убеждался.

Познакомили как-то с хмуроватым на вид человеком. На деле оказался страстным собирателем анекдотов, завзятым футбольным и хоккейным болельщиком. Человек весьма среднего образования, но умеющий заводить нужные знакомства, проникать всюду.

Не как-нибудь незаметно, ужом, что ли, проползать. Нет, всюду даже не «на здрасте», а лишь на благосклонный кивок, бросив суровый начальственный взгляд.

И каких степеней достиг! А начинал всего лишь экспедитором при научном институте, добывал для вивария мышей, крыс и прочую подопытную живность. И не очень чтобы мельтешил на общественном поприще. Правду сказать, и не чурался. Действовал ровно столько, чтобы на виду, чтобы при случае выдвинуться. И ведь выдвинулся.

Для начала на двухгодичные курсы попал. С них направляли только на руководящую работу. Заворачивал капстроительством, не подозревая о сопромате. Да ему этот сопромат, как четвероногому пятая нога. Он руководил, строили и отвечали другие.

Руководил и все рос и рос. В застойные времена так вырос, что сам глава застоя ему дружески пожимал ладонь. И насчет футбола-хоккея солидно рассуждал с ним, и анекдотами потчевал.

После этого, уже не хмурый, кому-то отрывисто кивал, перед ним склонялись, он холодно-строгого взгляда не всегда удостаивал, входя в самые-самые административные выси.

После застоя чуть понизили. Но не очень низко. В торгово-дипломатической сфере оказался. Теперь на пенсии. С неодобрением качает головой: куда экономику завели.

Может, и мой «метр с кепкой» лицо значительное?!

Мы лихо обогнули гигантскую клумбу, всю засаженную пламенеющими цветами, выехали к внушительнейшему ампирному подъезду со сдвоенными колоннами. Мой «метр с кепкой» кому-то опять сделал ручкой, получил ответную улыбку, с ним раскланялись.

Я было начал тормозить, полагая, что нам предстоит вторгнуться в ученую обитель именно через этот парадный ампир. Но получил иное направление:

– Держи прямо, наш вход с торца.

Борьба с потерями

С торца так с торца – все едино. Остановив машину, я полюбопытствовал:

– Баландини – итальянец?

– Чистокровный русак – Баландин. Но работает как мастер Возрождения. Как гений того времени. За то на итальянский лад и облагорожена его простецкая фамилия. За него Академия обеими руками держится. Ему и лауреата дают вне очереди, не всегда даже в печати извещают. Нельзя. Дела такого значения вершит, что до поры до времени помалкивать приходится.

– И мы к нему с такой ерундой, как пишущая машинка? Ему же не с руки.

– Этого мы с тобой знать не можем, что Баландини с руки, а что не с руки. Он иногда берется чуть ли не за сковородку-скороварку и делает из нее черт знает что. Немыслимую по сложности и многополезности вещь. Сейчас, – понизив голос, сообщил «метр с кепкой», – работает над нервносистемными моделями.

– Что это?

– О, это мудреннейшие вещи!

– Читает, переводит?

– Для него это пройденный этап. Его сейчас увлекают дела посложнее.

– Например?

– Дотянуть машину до уровня человеческого мышления. Представляешь?

– Приблизительно пытаюсь. Робот, который будет отвечать по телефону. Запоминать там всякое. Читал об этом.

– Слабо сечешь.

– Еще играет в шахматы, переводит, помогает на кухне и прочее.

– Банально и пошло, все это позади. Не обижайся, но, как вижу, ты по этой части слабоват в коленках.

Это меня задело и толкнуло поерепениться.

– Читал, что один из наших кибернетиков изобрел машину, способную оценивать достоинства литературного текста. Но то, думаю, чистая фантастика. Несбыточная.

– Зря, – отрезал «метр с кепкой» абсолютно безапелляционно, – я верю. Знаешь, почему надеюсь, что мой Кулибин может тебе помочь?

– Не догадываюсь.

– Мне доподлинно известно, над чем он сейчас бьется, а может, уже и завершил работу над нервносистемным аппаратом, позволяющим не только фиксировать мысль, а и расшифровать ее машинописную запись.

– Ошеломительно, – восторженно выдохнул я. И тут же заговорил во мне скептик. Ведь все мы, как сказал поэт, учились понемногу, все начитаны. И я не утерпел высунуться: – Это что же контроль над мыслями? То самое, над чем за бугром давно бьются? Горы литературы нафантазировали.

– Не совсем то. На уме у моего Кулибина вот что. К примеру, ты сочиняешь роман или повесть, рассказ, фельетон – все равно, что тебе в голову взбредет. Ты записываешь то, что рождается в мозгу, от руки или на машинке. Во всех случаях, даже если диктуешь стенографистке, как это делал, кажется, Достоевский, пока фраза, скажем, придумывается, формулируется, а потом выливается на бумагу, путь оказывается долгим, и, как, на всяком пути, при всякой транспортировке, неизбежны потери. Иной раз и немалые – то слово выскочило, потерялся особенно выразительный эпитет, то метафора исказилась или еще что. Так вот, наш гений бьется над тем, чтобы потерь не было…