Книга Соблазны французского двора - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вдруг Мария тихо ахнула и с новым ужасом уставилась на мужа.
А если… если никто их и не дарил ему? Если он сам, он сам был главою заговора против нее, а неведомая Евдокия – одна из его любовниц, будущее благосостояние которой он намерен обеспечить любой ценой?
Мария помертвела. Вот она, правда… Вот все и открылось. А пылкие слова барона о любви и ревности – не более чем сотрясение воздуха. Ложь, отъявленная ложь!
Она закрыла глаза, чтобы он не видел ее слез, сдержать которые было уже невозможно.
Оказывается, выносить презрение Корфа – это еще не самое страшное. Выяснить, что он ненавидит жену так, что мечтает лишь о ее смерти, – вот горе. Вот боль!
Ах, если бы умереть прямо сейчас, прямо здесь… развязать ему руки, освободить от себя – осчастливить хотя бы своей смертью, если не удалось осчастливить жизнью и любовью!
Ноги Марии подгибались. Она почувствовала, как барон подхватил ее под руку.
– Если вы решили упасть в обморок, то, умоляю, не в моем кабинете, – раздался по-прежнему холодный, исполненный презрения голос, а потом Корф с силой встряхнул ее: – Возьмите себя в руки, ну! Выпейте вот это, слышите?
Он поднес прямо к ее лицу янтарный бокал с вином. Рубиновые искры перебегали по гладко отшлифованным стенкам, и какое-то мгновение Мария, будто завороженная, следила за их игрою, а потом с трудом взяла бокал, поднесла к губам, глотнула… и, выронив кубок, схватилась за горло, ибо ей показалось, что она отхлебнула расплавленного металла.
Она не могла вздохнуть и только смотрела на Корфа неподвижными, огромными глазами.
Корф поднял брови:
– Что с вами? Ну вот, вы разбили…
Он не договорил, кинулся вперед и успел подхватить Марию – она падала. Ноги вдруг онемели, она их перестала чувствовать. Бессильно повисли руки, голова запрокинулась. Странный, потусторонний холод медленно овладевал ее лицом, потом пополз по телу. В глазах все кружилось, кружилось; на миг из этого водоворота выплыло искаженное ужасом лицо Корфа, из гробовой тишины вырвался его голос:
– Что с вами? Нет, нет!..
Она не могла вымолвить ни слова онемевшими, похолодевшими губами, и вся душа ее, казалось, выразилась во взгляде. Но этот взгляд потребовал столько сил, последних сил, их больше ни на что не оставалось, осталось лишь опустить ресницы и погрузиться в сон… возможно, в вечный сон.
– Я нашел у нее в комнате вот это.
Голос возник так внезапно, словно над ухом выстрелили из пистолета. Мария хотела схватить голову руками, но не смогла даже шевелить ими и тогда громко, пронзительно закричала.
– Что это?! Мне показалось или она тихонько стонет? О боже!
– Да. Да. Чуть-чуть, еле слышно, но она застонала. Наконец-то!
– Доктор, я…
– Успокойтесь, ваше сиятельство. Ваши волнения позади.
– О господи… Я-то уже думал… J’ai perdu mon Eurydice: rien n’égale mon malheur?[80]
– Безутешный Орфей? Я понимаю. Две недели в полном беспамятстве и неподвижности, почти бездыханная! Еще хуже, чем в прошлый раз. Тогда хоть причины были естественные – кровопотеря, а теперь… подумать только! Удивительно, как она вообще не умерла на месте. Такое количество яда могло и силача-циркача спровадить на тот свет.
Голоса уже не казались раздражающе-пронзительными. Они звучали то громче, то тише, то наплывали, то удалялись. Это было забавно, Мария слушала даже с удовольствием.
– Доктор, вы обещали мне!..
– Да, я обещал молчать и сдержу слово. Один бог знает, почему я это сделаю! Нет, я помню, что обязан вам своим благосостоянием и честным именем, но разве мог я допустить, что мой благодетель решится когда-нибудь на такое?
– Говорю вам, я не делал этого!
Ну вот, опять крик. Мария вновь застонала: от громких звуков адски болела голова.
– Снова этот стон. Вы слышали?
– Я-то да. Мне кажется, и она слышит нас.
– Она в беспамятстве, но, говорят, люди и в таком состоянии могут воспринимать окружающее.
– Вы хотите сказать, в глубину ее бесчувствия могут проникать наши слова?
– Это не исключено.
– Ну, если так… Если так, пусть услышит: я не убивал ее. Я не давал ей яду. Я не знаю, что все это значит! Из этой бутылки я уже пил, она стояла открытая не меньше недели. Любой мог…
– Любой? Барон, у вас по дому что же – отравители гурьбой расхаживают? К тому же в вине не было яду, во всяком случае, я его там не нашел. Яд оказался лишь в том бокале, из которого пила ваша жена. Дно было щедро им смазано, он мгновенно растворился в вине и сделал его смертоносным.
– Самое удивительно, что вы не нашли его следов в других бокалах. Как можно было предвидеть, что она будет пить именно из этого?
– А разве не ясно? Он ведь самый красивый, женщина по природе своей любит красивое, из сотни вещиц выберет одну – самую изящную и привлекательную. Перед нею шесть янтарных кубков, но один – особенный: он горит самоцветным рубиновым огнем, сверкает и переливается. Она взяла его – это естественно.
Послышался тихий, недобрый смех, заставивший Марию насторожиться:
– Ах, доктор, вы так хорошо знаете женщин! Все верно, все верно, однако и мужчины способны ценить красоту. И мужчина прежде всего обратит внимание не на тусклую, матовую желтизну, а на игривый рубиновый блеск!
– Что вы этим хотите сказать?
– Только одно. Не Мария взяла этот бокал. Я подал его ей, когда увидел, что она побледнела и вот-вот лишится сознания.
– Значит, вы…
– Доктор, да вы в своем уме?! Вы что, не способны сложить два и два? Вы так уверены в том, будто я злоумышлял против Марии, что не видите дальше своего носа?
«Ну как же он кричит! О чем это, зачем?.. Может быть, если попытаться понять, в чем суть спора, голова будет не так болеть?»
– Еще раз повторяю: я раньше пил из этой бутылки. Но янтарным бокалом воспользовался впервые. И то лишь потому, что он выпал из шкафа, то есть подвернулся под руку, а хрустальные, из которых я обычно пью, остались стоять. Я поднял янтарные кубки, безотчетно взял самый красивый, налил вина, поднес к губам…
– Что?!
– Что слышите! Я хотел пригубить, а потом увидел, что Мария сейчас упадет, и протянул бокал ей. Что случилось потом, известно.
– Господи Иисусе! Но ведь это означает…
– Наконец-то до вас дошло! Я понимаю, проще допустить, что барон Корф решился убить свою жену, чем поверить, что он сам лишь случайно, по прихоти судьбы, остался жив.
